Святая с темным прошлым - Агилета

Так и осталось за Василисой это прозвище – «святая» – к вящему ее смущению. «Вон святая наша идет», – слышала она теперь постоянно за своей спиной и терялась. Каждый раз хотелось ей возразить, что нет в ней ни капли святости – ведь не стяжала она мира в душе. Клубятся в ней сомнения и захлестывают страсти, а паче всего обуревает неискоренимая жажда любви. Ведь, казалось бы: будь довольна тем, что уважают тебя люди, даже чтут, что пользу приносишь, так нет же! Тянешься и тянешься к чему-то недосягаемому, а оно не то что не приближается, но как будто удаляется от тебя.

В декабре еще по-настоящему не прихватили холода, даже погожие дни то и дело баловали. В один из них Василиса устроилась на пустом ящике из-под снарядов снаружи лазарета щипать корпию. Брались для этого изорванные пулями или осколками снарядов солдатские рубахи, заштопать которые не было никакой возможности, и раздергивались на отдельные нитки. Получалось таким образом что-то вроде шерсти, отлично впитывавшей и кровь, и гной. Прижать ее к ране, а сверху обмотать полотном – лучше не придумаешь! Хоть и однообразной была работа, но не трудной и не мешала предаваться своим мыслям, что Василиса и делала, подставляя лицо неяркому, уже не греющему солнцу.

Погружаясь попеременно то в мечты, то в воспоминания, она не сразу и услышала, что изнутри лазарета доносятся голоса. Одним из них был голос Якова Лукича, который устало сетовал на нехватку всего, что только может быть потребно при лечении – полотна для повязок, спирта, инструментов – другой голос, задававший, видимо, вопросы, звучал приглушенно, и девушка не сразу смогла догадаться, кому он принадлежал. А как догадалась, то руки ее замерли и спина оцепенела. Что же, он, получается, пришел к ним с инспекцией – разузнать, какие у лазарета нужды? Выходит, что так.

– Вот и выкручиваемся, как можем, – продолжал тем временем Яков Лукич, – спирт у солдат выпрашиваем, а корпию сами щипаем, извольте посмотреть!

Судя по звуку шагов, и врач, и Михайла Ларионович, вышли из лазарета и смотрели сейчас на нее, однако, она не решалась бросить в их сторону ни единого взгляда.

– А что, Яков Лукич, доволен ты своей помощницей? – услышала она вопрос, прозвучавший, как ей показалось, слишком уж весело для инспекции в лазарете.

– Как не быть довольным! – услышала она в ответ. – Не девка, а золото: и руки золотые, и такое же сердце.

– Стало быть, рассчитал я верно: этой чернице место в миру.

Василиса заставила себя подняться им навстречу и поклониться Михайле Ларионовичу. Под мышкой у него она приметила какой-то сверток.

– Я гляжу, ты ни полчасу без дела не сидишь! – улыбнулся офицер.

Девушка пожала плечами, пытаясь не обнаруживать перед ним свое волнение:

– Сиди я – не сиди, а дела меня сами найдут.

Михайла Ларионович рассмеялся. Яков Лукич, осознав, что роль его сыграна, предпочел удалиться.

– Ткань ты давеча у меня позабыла, – вкрадчиво напомнил ей офицер, протягивая сверток.

Василиса притворно удивилась:

– Разве сие не для вашей сестрицы подарок? Позабыли, небось? На машкерадный костюм к Рождеству. Самое время его отослать!

Михайла Ларионович посмотрел на нее так пристально, что девушка пришла в смятение.

– Будет! – сказал он коротко. – Насмешек я не люблю.

Василиса неловко приняла у него из рук сверток, не зная, поблагодарить ли, или вернее будет просто промолчать.

– Это дело у тебя ведь не срочное? – уверенно спросил Михайла Ларионович, кивая на корзину с нащипанной корпией.

Девушка покачала головой.

– Тогда пройдемся, составишь мне компанию! – скорее приказал, чем предложил офицер и, к вящему ее смущению, добавил:

– Насладиться хочу… твоей беседой.

Они долго ступали друг подле друга в молчании. Не произнесли ни слова, пока не остался позади русский лагерь, а вслед за ним и татарское селение, близ которого тот был расположен. Наконец, вышли на холмистое пустое пространство, с правой стороны окаймленное морем. По краю его они и пошли. Василиса поплотнее запахнула полы тулупа (ветер гулял тут беспрепятственно), а Михайла Ларионович как будто и не чувствовал его пронизывающих порывов.

– Непривычно здесь без наших-то лесов, – начал он разговор, – зато и неприятелю укрыться негде.

– Укрыться негде, – согласилась Василиса, – но и наступать в степи сподручнее, чем в перелесках.

– Мыслишь, как стратег! – Михайла Ларионович поощрительно глянул на девушку. – Не по-бабьи ты умна, пустынница.

– Сколько дал Бог ума, столько и в дело пускаю, – с легкой улыбкой отвечала девушка.

– Любопытно мне, что ты в дело пустила, когда у Федьки Меркулова пулю в спине нашла? – офицер остановился и взглянул на нее в упор. – Тоже ум? Или что-то еще?

Василиса часто задышала, отводя глаза:

– Велика ли, право, разница, Михайла Ларионович?..

– Велика! – офицер не отрывал от нее взгляда. – По всему выходит, ты насквозь человека видишь. Так это, или нет?

Василиса вскинула опущенную голову. Слезы стояли в ее глазах, заслоняя взгляд словно бы расплывчатым стеклом:

– Не пытайте вы меня, ваше благородие! Что я вам турок пленный? Не по своей воле, бывает, вижу то, что другим не дано. Точно находит на меня что-то. Сызмальства это. Объяснить не умею. И проку мне в том никакого нет, – добавила она горько.

– Зато другим есть, – возразил Кутузов, в то время как Василиса готова была уже разрыдаться от того, что лишь интерес толкнул его к ней, а не чувство, – почитай, с того света Федьку вернула.

Василиса безучастно мотнула головой: что ей тот Федька?

– Что же ты судьбу свою с ним не захотела устроить? – уже более мягко, даже вкрадчиво допытывался офицер.

– А я и так хорошо устроена вашей милостью, – отвечала Василиса неестественно высоким голосом, безуспешно пытаясь подавить бурю в душе.

Михайла Ларионович отвел взгляд, устремив его на море, неспокойное в тот день, все в пенных валах и натурально черного цвета, будто бы решило оно оправдать свое название.

– Развела нас с тобою служба, – произнес он мягко, оборачиваясь к ней и беря ее за обе руки, – ну да нынче затишье. Пора уж сызнова друг о друге вспомнить!

У девушки пламенело лицо, точно зажег он свечу в ее душе.

– Разве ж я вас когда забывала? – еле выговорила она.

Михайла Ларионович смотрел на нее так ласково, как если бы держал перед ней полные медом соты и предлагал его отведать.

– Да и тебя захочешь не забудешь! – произнес он не то в шутку, не то всерьез, и, наклонился к ней, видимо желая поцеловать. Однако Василиса в смятении опустила голову, и ему удалось прикоснуться губами лишь к волосам у нее на макушке.

Оставшись наедине с собой в лазарете и развернув принесенный им сверток, чтобы вновь полюбоваться тканью, обнаружила Василиса поверх лазоревого полотна зеркальце в серебряной оправе с хитроумно украшенной рукояткой. И тут же непроизвольно прижала руку к груди, словно надеясь тем самым утихомирить высоко подпрыгнувшее сердце.

XXVII

«…Чем дольше жила я при нем, тем больше дивилась тому, как умеет он к любому человеку войти в расположение и чью угодно дружбу завоевать…»

Рождество не пришло, а нагрянуло в тот год, добавляя к той радостной надежде, коей до краев была полна Василисина душа, извечный возвышенный трепет, что несет с собой этот великий праздник. А помимо того, еще и сладостное чувство примирения.

Их полковой священник, иеромонах Даниил, поначалу не питал к Василисе теплых чувств. Хоть девушка на исповеди и божилась ему со слезами, что никогда не называла себя монахиней, почитал он ее обманщицей. Еще до появления Василисы в лагере ревновал к ней офицерских жен, что, таясь от своего духовника, наведывались к «старице». А после готов был увидеть в ней солдатскую девку и благословлял при встрече словно бы нехотя, презрительно поджав губы. Но, регулярно посещая лазарет, чтобы причащать умирающих и ободрять борющихся со смертью, и видя самоотверженный труд Василисы, он понемногу сменил гнев на милость. И хоть к прозвищу девушки «святая» отнесся неодобрительно, но исцеление Федора заставило его по-новому взглянуть на необычную обитательницу лагеря. Во время праздника введения Богородицы во храм, услышав, как Василиса подпевает хору на клиросе, он впервые завязал с ней беседу и, узнав, что она поповна, не смог скрыть свой интерес. А на Николу зимнего[16] сам разыскал девушку после службы и милостиво предложил присоединиться к певчим на Рождество. По словам Якова Лукича, с которым Василиса поделилась своей радостью, это было равносильно заключению мирного договора.

По большим праздникам службы в лагере проходили под открытым небом, так как ни одна палатка не смогла бы вместить около тысячи солдат и офицеров гарнизона, офицерских жен и детей, и их прислугу, вывезенную сюда, на край империи, из центральных губерний России, где и генералы, и капитаны, и даже подпоручики владели деревнями с большим или меньшим количеством душ. Не скудное царское жалование кормило и одевало премьер-майоров и прапорщиков по всей империи, а никому не ведомые мужики, пашущие, сеющие и жнущие не с тем, чтобы самим жить в довольстве, а чтобы в сотни, в тысячи раз меньшее число господ могло, не заботясь о хлебе насущном, одерживать победы во славу императрицы, с шиком ухаживать за дамами, вкушать азарт карточной игры, блистать на балах или даже черкать вирши в альбомы уездных барышень. Однако едва ли кому-либо из бравых отцов-командиров, со склоненными головами слушающих сейчас Евангелие, приходилось об этом задумываться. Как не задумывались они и о том, что бабы крестьянские рожают сыновей не себе на радость и в утешение, а для того, чтобы царю-батюшке или государыне-императрице было из кого набрать рекрутов, да положить их затем в чужой земле под чужими небесами во имя того, что именуется в казенных бумагах «интересами Российской империи».