Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - Александр Холин

– Видите? – промолвил Адриан после долгого молчания. – Это икона, но икона Люцифера.

– Икона? Я как-то даже не задумывался над этим, – отозвался Клементовский, снова оглаживая свою разбойничью бороду.

– Возможно, вы и правы. Видимо для художника этот персонаж был воистину судьбоносным.

– Вот именно! – воскликнул Адриан. – Понимаете, Врубель искренне верующий человек, пишет картины, изображающие демона. Пишет до такой степени прочувствованно, что, наконец, картина превращается в икону. Икону Люцифера. Значит, зло в мире настолько проникло в плоть и кровь смертных, что молиться Богу человек уже не в силах. Иначе как вы объясните торжество зла в мире? Как примириться с гибелью безвинных младенцев, с благополучием извергов, с арестами честных людей?

– Да, Божий Сын являлся в этот мир. Но миссия его оказалась невыполненной. Почему так случилось – неведомо никому. Но Иисус показал нам путь, которым хочет избавиться от зла. Вы понимаете? Он принёс Себя в жертву. Он пришёл в мир человеком. И в жертву принёс Себя как человек. Понимаете?

Клементовский задумчиво разглядывал репродукцию картины и по-прежнему молчал. Но заблестевшие живым огнём глаза его под нависшими бровями выдали неподдельный интерес и волнение.

– Да, я не ошибся, – продолжал Адриан, – вы меня понимаете. Вы знаете, что я астроном, наблюдаю в настоящее время Туманность Андромеды. Это космический символ звёздной гармонии, который однажды подсказал мне выход борьбы со злом.

– То есть? – Клементовский в упор посмотрел Адриану в лицо.

– Вспомните, даже апостолы говорили всегда о со-переживании, со-распятии Христу. Но они недопоняли учения Сына Божьего. Сораспинаться надо буквально. Только приняв на себя грехи этого мира, можно его очистить.

– Но ведь это самоубийство, которое не прощается ни в этой, ни в будущей жизни! – возразил Клементовский.

– Вовсе нет. – Адриан на секунду умолк, собираясь с мыслями. – Вовсе нет, – повторил он, – потому что, идя на жертву за други своя, добровольно принимая на себя хотя бы часть грехов этого мира, в то же время очищаешь его, но это бывает, только когда человек понимает, в чём его жертва. Вспомните Аввакума. Пламя костра примирило его с Никоном и, пусть даже внешне, раскольников с неоправославными.

– Бред какой! Что он мелет? – фыркнул Никита, давно уже наблюдающий беседу двух будущих «спасителей человечества». – Не нам, рождённым в грехах, прилаживать на многоумный лоб очередной терновый венец? Тем более, рассуждать о примирении Аввакума с патриархом Никоном, чуть не продавшим Россию католикам, это, по меньшей мере, безграмотно.

Сдаётся мне, шибко много берёт на себя этот доморощенный философ. И герои романа слишком уж физиологически воспринимают учение Сына Божьего. А ведь Он не раз говорил книжникам и фарисеям, что царство Его – не здесь, не в этом мире.

– Ничего особенного, – Ангел на этот раз оказался рядом. – Во времена Даниила Андреева, встречались разные подвижники, то есть странники. Это его сгоревший роман, который так и должен был называться «Странники ночи». Но я одного не пойму, Никита-ста. – Ангел угловато повернулся и, конечно же, задел расписным заплечным коробом пианино, которое не замедлило откликнуться всеми своими закипевшими внутренностями. Причём двое «странников», увлечённых идеей спасенья человечества, не заметили возмущённого ворчания музыкального инструмента, хотя звук откликнувшихся струн был довольно громкий. – Не пойму я, чем эти странники хуже твоих бездарных, безропотных героев, у которых не может быть никакого сюжетного апогея, не говоря уже о простых конфликтах? Сам же на даче жене жаловался на неудачные образы, затянутый мёртвый сюжет, на кисельную фабулу, или я что-то путаю?

Никита закусил губу. Что ни говори, но Ангел был прав на все сто двадцать процентов, потому что никакой роман, равно как и стихотворение, не высосать из пальца, и не придумать не случившееся. Пусть даже сюжет будет составлен заковыристый, ан не получится роман по той простой причине, как не получилась благополучная жизнь маленького странника ночи, предавшего друзей «за поцелуй Ирины».

– Слушай, Ангел, – начинал закипать Никита. – Ты меня затащил в чужой роман, чтобы показать всю мою несостоятельность? Всё моё версификационное графоманство? Благодарю покорно, любезнейший.

– Ну-ну, не обижайся так уж, – заворковал офеня. – Поглядишь-посмотришь, поживёшь-помаешься, глядишь, и напишется-сложится, чем мысль растревожится.

– Это так важно – тревожить ум? – продолжал дуться Никита. – Покой ума создаёт благоприятную почву для философии, как считал Диоген. А всякая тревога, взбудораженность, подозрительность и настороженность приводят к войне. Но известно, что ни в одной войне ещё не было победителей. Стоит ли тревожить ум и создавать нелепые ситуации?

– А то, как же! – злорадно хмыкнул Ангел. – Ежели бы предки твои в Эдеме не узнали, что они наги, досе уплетали бы груши с ананасами на манер скотинки домашней. Ведь никакой коровушке, аль кабанчику не взбредёт в голову книжки писать или вон как этим странничкам себя на место Распятого ладить. Свинюшки жуют себе и счастливы, поскольку сыты и веселы. Даже потомки этрусков в Первом Риме кричали: «Хлеба и зрелищ!». А ты вон послушал странников ночи, поглядел, будто в зеркальце заглянул, – сразу про свои греховности вспомнил. Ещё чуть-чуть и каяться побежишь! Есть стимул к развитию, а?

Никита недобро глянул на Ангела, но промолчал на этот раз. Сам-то ты, ангел хренов, можешь со-переживать, со-распнуться? Или это только для тварей низшего сорта – человеков? А тебя, такого хорошего, Бог совсем не для этого создал – творение Божие! Лучше бы Вседержитель аборт богине сделал, что умудрилась на свет произвести!

Ладно уж, кто знает, может, надо действительно на другие сгоревшие души стоит посмотреть, прежде чем свою сжигать? Да вот ещё на охламонов этих данииландреевских. Ведь такую лабуду несут, что ни в сказке сказать! А что, многие, между прочим, клюют на такое. Ведь САМ ПИСАТЕЛЬ сказал: через него Господь с людьми разговаривает! И то, что в книге написано, для человеков почти всегда аксиомой является!

Тут же вспомнилась одна прибаутка, когда попали на тот свет грешники всякие, ну и, естественно, всем по грехам воздаётся. Черти под сковородкой у каждого по костру разводят. У кого побольше, у кого поменьше. По заслугам, значит. А у писателя под сковородкой свечка! Толстая, основательная. Но свечка! Возмутились греховодники: