Николай II (Том I) - А. Сахаров (редактор)

В данную минуту вопрос ещё не стоял ребром. У гвардии недаром привилегии. Можно отказаться, повременить и устроиться, вероятно, лучше. Но всё равно: подступало время, когда придётся покинуть родной полк навсегда.

Репенин по природе не был склонен к умозрительным сложностям. Свои ближайшие служебные поступки он не обсуждал заранее, а непосредственно ощущал и видел. Строевая жизнь целиком, до мелочей, давно укладывалась для него в ряд знакомых, ярко отчётливых образов, и эти образы наполняли его чувством устойчивости и смысла жизни.

Вообще на людях Репенин казался себе лучше и нужнее, чем наедине с собой. В полку среди мундирного сукна, приказов, коней и сыромятной кожи он чувствовал себя неутомимо деятельным и полезным. В обществе, всюду, тоже бывало легко и просто: не покидала уверенная непринуждённость природного барина, сохранившего дедовские поместья, традиции, смычки гончих и расписные потолки своего родового особняка.

Зато в одиночестве Репенин подчас не находил себя. Внутри становилось пусто. В душе, предоставленной самой себе, оказывались только беспомощные обрывки неясных намерений и желаний с какими-то прослойками обязанностей, принципов и ленивой благожелательности к ближнему.

Бывали иногда и часы провалов, без всяких дум и чувств. Он начинал тогда испытывать тяжесть своего тела и лет, вдруг остро ощущал почему-то свои руки, ноги. И смущённо сердился на это…

Сейчас, в одиночестве, Репенин чувствовал себя как раз таким, каким себя не любил. После плотного обеда и вина одолевала сонливая вялость. Ни желаний, ни мыслей. И тело казалось грузным, бессмысленным, точно чужим…

Упавшая на руку горка тепловатого пепла заставила нехотя пошевельнуться. Рядом, на столике, лежал большой прокуренный мундштук из пенки[120], изображавший гарцующего витязя. Репенин привычным движением, не глядя, нащупал его, вставил в отверстие на голове всадника остаток сигары и продолжал курить…

В соседней проходной послышались шаги. Дежуривший там старый камердинер закашлялся спросонья. Сиповатый его тенорок проскрипел угодливо:

– Пожалуйте, давно изволят быть дома.

– Неужели? Как это мило! – раздалось затем звонкое сопрано.

Репенин мгновенно преобразился. Вспомнилось разом, что он любим, счастлив и что жизнь вообще прекрасна.

Жена, Софи… Его восторгала её молодость, хрупкая, породистая красота, доверчивая покорность малейшему выказанному им желанию. А главное – он ощущал к ней ту бесконечную благодарность, какую всякий сорокалетний мужчина испытывает к влюблённой в него молоденькой красавице.

Софи провела вечер в гостях. Она вернулась весёлая, нарядная, вся в чём-то светлом и воздушном.

– Серёжа, подумай… – бросилась она к мужу и оживлённо, жизнерадостно, но сбивчиво, с очаровательным, чисто женским неумением отличать важное от неважного, принялась его забрасывать свежими светскими новостями. Она говорила с обычным, не совсем русским произношением, свойственным большинству петербургской знати.

Репенин не старался особенно вникать в рассказ жены. На душе было хорошо и весело уже просто потому, что он её видит, слышит и ощущает её присутствие.

– Могу себе представить, как тебе сегодня было трудно вырваться ко мне пораньше, – проговорила Софи с обожанием во взгляде.

Репенин, презиравший всякое лицемерие, замялся, не зная, что ответить. Софи его опередила:

– Ты хотел, Серёжа, доставить мне маленькую радость. А вот у меня тоже есть чем тебя порадовать.

Репенин влюблённо улыбнулся.

Софи деловито уселась на подлокотник его кресла.

– Тётя Ольга звана была сегодня завтракать в Аничков, – проговорила она, замедляя слова, как это делает ребёнок, желающий усилить впечатление от своего рассказа. – И представь себе, Мария Фёдоровна сказала ей: пусть Репенин не торопится с карьерой, скоро он получит прямо кавалергардов.

– А мне как раз сегодня предложен армейский полк, – сказал Репенин.

– Где?

– На самой границе, неподалёку от Вержболова.

– В таком захолустье! Хорошо, что вдовствующая государыня в память твоего покойного отца сама подумала о нас.

Репенин неодобрительно повёл усами:

– Отличие по службе только в память заслуг отца… В сорок лет не особенно, пожалуй, лестно.

– Серёжа, в тебе прямо… как это говорится… приниженность паче гордости! Кому же командовать тогда кавалергардами? – Она пожала плечами. – Без таких командиров, как графы Репенины, чем станут все эти блестящие полки?

Репенин удивлённо взглянул на жену. Красивая молодая женщина представлялась ему чем-то прелестно беззаботным и хрупким, вроде бабочки. И вдруг такое существо высказывает трезвое как будто суждение…

– Молодчина, ей-богу, молодчина!

И совсем по-товарищески он расцеловал Софи, не зная, как выразить иначе охватившее его чувство. Софи встала.

– Как у тебя здесь накурено, дышать нечем… Пойдём лучше ко мне.

Она взяла мужа за руки и потянула из кресла.

Репенин, подымаясь, стряхнул с вицмундира пепел и, обняв Софи, беспрекословно дал себя увести.

За дверью ожидали камердинер и выездной Софи с её меховой накидкой. Репенин незаметно отвёл руку, обнимавшую жену, и с деланной небрежностью засунул в боковой карман рейтуз. По старой холостой привычке он машинально повторил тот жест, который проделывал при случайной даме в кабинете ресторана, когда входил лакей. Поймав себя на этом, молодожён в замешательстве махнул прислуге: не провожать.

Они пошли наверх по величественной лестнице с базальтовыми колоннами. Софи стала оживлённо рассказывать, как днём каталась с восьмилетней Бесси, дочерью Репенина от первого брака.

– Это прямо упоительный ребёнок, Серёжа. Ведёт себя без англичанки, точно взрослая. А глазки, светлые, правдивые, как у тебя, так и сверкают: всё ей хочется знать. Обещай, Серёжа, – порывисто прижалась она к мужу, – что скоро и у меня будет свой ребёночек с твоими глазами…

Как большинство мужчин в подобных случаях, Репенин почувствовал себя неловко. Он отделался шутливым восклицанием:

– Дорогая, да ты сама ещё совсем дитя!

Но в глубине его сознания сразу зашевелилось, что так нехорошо: надо было иначе откликнуться. Стало и досадно на себя, и совестно: «Якоже бо жена от мужа, сице и муж женою», – сказано в Писании…

Софи ничего не ответила. Только ноздри дрогнули. Оба смолкли.

Несколько шагов они шли в раздумье. Репенин остановился: «А что, если ей не суждено вообще иметь детей? Бывает же…»

Он машинально привлёк к себе жену и бережно поцеловал.

Они стояли на главной площадке лестницы. Впереди была видна вся парадная анфилада приёмных и гостиных.

Репенин показал на них рукой:

– Послушай, Софи. В доме не только детские пелёнки… Раз мне командовать кавалергардами, первая забота графини Репениной – принимать у себя и веселить царей.

– Всю молодость в золотой клетке! – с оттенком горечи сказала Софи и вздохнула.

– Это вопрос чести, мне кажется! – вырвалось у Репенина.

Он опять почувствовал, что следует высказаться полней. Ему хотелось напомнить жене царские милости, которыми осыпаны были восемь поколений его предков; хотелось пояснить, что все жалованные поместья, алмазы и тысячи ревизских душ[121] – неоплатная фамильная задолженность перед престолом. Но трудно было сразу подыскать слова, чтобы всё это выразить. Он только подтвердил:

– Да, дело чести и совести.

– Я понимаю: не по холопству, a noblesse oblige[122], – уронила Софи с бессознательно надменной иронией княжны, ведущей род от Рюрика[123].

С неожиданным задором она звонко рассмеялась:

– Бедный приниженный гордец! Не завидую графине Репениной, сшитой по твоей мерке.

К ним навстречу вышла горничная.

– Раздень меня скорей, – сказала ей Софи. – Я прямо валюсь от усталости.

Репенин озадаченно поглядел ей вслед: какой во всякой женской голове сквозняк!

Сознание своего мужского превосходства его удовлетворило. Он потянулся, зевнул и благодушно прошёл к себе в уборную.

На следующее утро Репенин велел подать ордена, каску, свистнул собаку и пешком отправился на Дворцовую площадь, в Главный штаб.

Ждать приёма не пришлось. У самого подъезда он столкнулся с седеющим молодцеватым генералом, тем именно штабным начальством, которого касалось его дело.

Стремительно шагавший генерал восторженно уставился на премированного бульдога, сопровождавшего конногвардейца.

– Не кобель, а загляденье!

Он присел на корточки перед собакой.

– Рожа ты каторжная! А челюсти-то какие; вцепится – не оторвать небось.

И генерал одобрительно заржал оглушительным протяжным смелом.