Зонт Святого Петра - Кальман Миксат

Дюри Вибра готов был уцепиться даже за соломинку. Не говоря ни слова, он обогнул церковь сзади и, минуя шатры, заваленные подошвами для бочкоров и валеным сукном, вышел на базарную площадь.

После недолгих расспросов он натолкнулся на Морица Мюнца — коренастого, жирного человечка с лицом веснушчатым, как индюшачье яйцо. Он был уродлив, словно фавн. На боку у него болталось стальное точило для ножей, напоминавшее лист осоки, на правой руке была вытатуирована бычья голова.

В этот момент он торговался из-за криворогой коровы. Продавец, лештский скорняк, божился небом и землей, что корову, подобную этой, еще не покупала ни одна живая душа в Бабасеке.

— Она жрет даже солому, — говорил он, — и все ж каждый день одиннадцать кварт молока дает.

— Чепуха все это! — пренебрежительно отвечал Мориц Мюнц. — Я не теленок, чтобы ее сосать. Зачем вы нахваливаете, как она доится? Ведь я мясник. Зарежу скотину, развешу ее да продам.

— Что ж, это верно, — согласился честный скорняк и по собственной инициативе уступил пять форинтов.

Но, вероятно, Морицу этого было мало, он все ощупывал корову, потом сильно ударил ее по лопаткам.

— Сколько костей! — вскричал он в отчаянии, а затем, раскрыв корове рот, принялся разглядывать ее зубы. — А-а, у нее и зубов-то уж нет!

— Что вы, сударь, о зубах беспокоитесь? — проворчал честный скорняк. — Неужто вы и зубы хотите развешивать?

— Да еще брыкается, подлая тварь!

— Это ничего! Помрет — не станет брыкаться! Вы, думаю, развешивать-то ее потом будете, как она подохнет…

Честный скорняк рассмеялся над собственным замечанием и, так как это привело его в хорошее настроение, уступил еще пять форинтов.

Но, очевидно, и этого было мало Морицу, он все еще продолжал разглядывать Бимбо, пытаясь найти в ней новые и новые изъяны, когда появился Дюри Вибра и окликнул его по-венгерски:

— Подите-ка на минутку, господин Мюнц! Испугавшись, что упустит покупателя, скорняк спустил цену еще на пять форинтов, и умный Мориц тотчас ударил по рукам: он всегда совершал сделки под вечер, когда хозяева уже теряли надежду отделаться от своей скотины.

— Что вам угодно, сударь?

— Я хотел бы купить у вас то, что не принадлежит ни мне, ни вам.

— Ну, такого товару на свете хоть отбавляй! — ухмыльнулся Мориц. — Поверьте, я по дешевке отдам.

— Отойдемте-ка немного в сторонку!

Дюри вывел его из толпы к городскому колодцу, под тень от раскидистого ясеня. Это дерево, которое благородный город обнес кругом загородкой, поставив под ним с двух сторон скамейки, тоже имело отношение к будущему величию Бабасека: отдающие запахом мускуса, отливающие золотом и зеленью жучки, покрывавшие его узкие длинные листья и нужные для изготовления каких-то лекарств, эти вытяжные шпанки (как называют их ученые) были для начальства лишним поводом надеяться, что Бабасек когда-нибудь получит аптеку.

Раньше бабасекские молодушки часто носили в кружках жуков в Зойом, где аптекарь покупал их за гроши, но благородный город в своем последнем указе запретил эти махинации, заявив: «Дереву полагается аптека. Мы не позволим вывозить жуков…» Знал, видно, свое дело дальновидный Мравучан!

Дюри коротко сообщил, зачем он прибыл, сказал, что хочет раздобыть в качестве реликвии любимый зонт отца, который унес с собой старый Йонаш.

— Вам что-нибудь об этом известно?

— Известно, — недовольно ответил Мориц, и от разочарования, что речь идет о такой мелочи, у него отвалился подбородок.

— Я предлагаю вам пятьдесят форинтов, если вы укажете мне верный путь и поиски будут удачны.

Мориц испуганно стянул с себя шапку. Полсотни форинтов за ветхий зонт! Э-э! Уж не сам ли это князь Кобургский из Сентантала! Теперь он вдруг сразу разглядел, какой добротный костюм на незнакомце.

— Зонт найти можно, — сказал он с неприкрытой жадностью, но, призадумавшись, добавил сдержаннее: — Мне кажется…

— Говорите все, что знаете!

Некоторое время Мориц сосредоточенно молчал, смутные воспоминания об отце громоздились в голове, словно куча колючек.

— Да-да, зонт! Когда, бишь, это было? Четырнадцать, а то и пятнадцать лет, как исчез отец, многих подробностей я уж и не упомню… одно точно — когда мы с младшим братом отправились на поиски, то первый след обнаружили в Подграде, а там и весь его путь проследили. В Подграде папаша еще в полном рассудке был, продал там кое-какую мелочишку сельчанам, в корчме заночевал и за два форинта купил старую печать у одного мелкого дворянина по имени Ракшани. Тогда еще отец крепко соображал, потому что, когда его выловили из Гарама, печать ту мы нашли у него в кармане и за пятьдесят форинтов продали антиквару: оказалось, это была печать Вида Мохораи и относилась ко временам Арпадов.

— Все это прекрасно, но подробности меня не интересуют, господин Мориц, — нетерпеливо перебил его наш герой.

— Потом изволите увидеть, как это интересно.

— Может быть, но к зонту это не относится.

— Нет, и к зонту относится. Только, пожалуйста, внимательно слушайте. В Подграде я узнал, что оттуда отец направился в Абеллову. Ну, и я пошел в Абеллову. То, что я там услышал, навело меня на подозрение, что рассудок у моего старика помрачился — он ведь всегда был склонен к меланхолии. В самом деле — там люди рассказали, что он скупал у крестьян крейцеры с ангелами, давая по четыре крейцера за штуку. Однако потом выяснилось, что я ошибся в своем предположении.

— Как? Он все еще был в своем уме?

— Да. Дело в том, что через несколько дней после него в Абеллову пришли два еврейских парня, они принесли с собой по полной суме крейцеров с ангелами, которые абелловцы скупили у них по три крейцера за штуку, уже зная, что цена им четыре.

— И поэтому возможно…

— Не только возможно, точно! Эти два молодых плута поручили покупку крейцеров моему честному старику, и он, сам того не зная, стал соучастником преступления. И все-таки с головой у него было уже, видать, неладно, не то он не дал бы себя провести. Из Абелловы по березняку Высока Гора он прошел в Долинку, но здесь мы не смогли обнаружить в его поведении ничего особенного, хотя пробыл он там два дня. Однако в следующей деревне, в Стречньо, за ним уже бегали ребятишки, дразнили, как когда-то Илью-пророка, а он, развязав свой узелок (не Илья-пророк, а мой папаша), бросал в них товарами. В Стречньо и через пятьдесят лет не забудут тот день, когда кокосовое мыло, коралловые бусы, ножи да гармошки сыпались на народ, словно манна небесная. Я слыхал, с тех пор притчей стало: приходил мол, однажды в Стречньо юродивый еврей…

— Черт с ним, со Стречньо! Ближе к делу, наконец!

— А мы уже и добрались. В Кобольнике, там, где красная колокольня, моего бедного отца видали уже без узла. В одной руке он держал палку, в другой зонт и размахивал ими, отгоняя науськанных на него собак. Значит, в Кобольнике зонт у него еще был.

По веснушчатому лицу Морица потекли слезы; он совсем расчувствовался, воспоминания теснили ему сердце, даже голос у него стал глухим и необычайно нежным:

— Долго мы потом разыскивали следы по всей округе, но только в Лехоте кое-что узнали. Как-то в грозовую летнюю ночь отец постучал к жившему на краю деревни сторожу, но тот, увидев еврея, прогнал его. Тогда у отца уже не было ни шляпы, ни зонта, только большая крючковатая палка, которой он столько раз гонял нас в детстве.

— А, теперь начинаю понимать ваше многословие. Он потерял зонт где-то между Кобольником и Лехотой.

— Да.

— Верю, господин Мориц, но это все равно, что ничего. Ваш отец мог бросить зонт в лесу, между скал. И в лучшем случае его кто-нибудь нашел и унес на пшеничное поле, чтобы сделать птичье пугало пострашнее.

— Нет, было не так! Я знаю, как было.

— Неужто?

— Я узнал случайно, ведь я-то искал не зонт — очень мне нужен был этот зонт! — а отца. На горе Квет я повстречался с горшечником. Он брел пешком рядом со своей телегой и оказался очень разговорчивым. Как и у всех прочих встречных, я спросил у него, не видал ли он по дороге такого-то, мол, на вид еврея. «Как не видать, — ответил он, несколько недель назад в самый ливень я был в Глогове и видел, как этот еврей под навесом дома накрыл зонтом маленького промокшего ребятенка, а потом пошел дальше».

Адвокат живо вскочил.

— Ого! Ну, продолжайте, продолжайте!

— Нечего продолжать, сударь. Мне известно только это, но зато уж точно. Отца я узнал, горшечник его описал. К тому ж и Глогова как раз лежит между Кобольником и Лехотой.

— Это ценные сведения! — вскричал адвокат и вынул из бумажника пятьдесят форинтов. — Примите за услугу. Благослови вас бог!

И он бросился бежать, словно легавая, наконец учуявшая след. Вперед! В погоню! Дюри перепрыгнул через канаву, чтобы, минуя можжевельник, как можно скорее выбраться на дорогу, к коляске. Если бы он умел летать!