Помни Рубена - Монго Бети

Между тем скрытая вражда не утихала, и однажды в воскресенье во время очередного футбольного матча большая толпа молодежи из предместья, среди которой находился и Мор-Замба со своими верными сотоварищами, напала на патруль охранников-сарингала, которыми командовал белый сержант, давший тягу при первых признаках опасности. Сарингала сопротивлялись с безумной отвагой, которую можно было объяснить только их жгучей ненавистью к жителям Туссен-Лувертюра. Однако они были смяты превосходящими силами противника, многие из них получили ранения, а для одного из охранников меткий удар кинжалом оказался смертельным.

Туссен-Лувертюр приготовился к немедленной и жестокой расправе, но полиция пошла на хитрость, выказав притворное безразличие и лицемерное всепрощение; молодежь предместья, не имевшая понятия о тайных пружинах полицейского аппарата, ослабила бдительность, наивно полагая, что на этом деле, верно, поставлен крест. Вот тогда-то полиция и перешла в контрнаступление; в течение двух дней были произведены массовые весьма знаменательные аресты; теперь у молодежи не оставалось сомнений, что ее окружает широкая и плотная сеть, концы которой сходятся с угрожающей быстротой. Парни Туссен-Лувертюра поклялись отныне сплотить свои ряды, всегда держаться вместе и быть готовыми прийти друг другу на выручку, чтобы сообща выстоять или умереть. Эта стратегия была не хуже любой другой, но лишь при одном условии: нужно было уметь заранее чуять опасность и избегать ее. А этого они не умели. Прошел слух, что полиция энергично разыскивает некоего Маненгумбу, одного из самых известных заводил предместья, и готова сцапать его, как только он покажется. Вначале Маненгумба забился в какую-то дыру и долго не подавал признаков жизни: умнее ничего нельзя было придумать. Но однажды в воскресенье он не выдержал и решил во что бы то ни стало побывать на матче, происходившем на городском стадионе. Он направился туда, окруженный целой тучей парней из предместья, которые были полны решимости не дать полиции арестовать его, если та рискнет к нему подступиться. Но полиция рискнула.

Операция началась не перед матчем, а по его окончании — на обратном пути из европейского города, когда вся орава находилась на вражеской территории, где ей негде было укрыться и где ее могли загнать в угол и перестрелять всех, как кроликов. А подступы к спасительному родному предместью были отрезаны плотной стеной белых жандармов, их туземных приспешников и порядком струхнувших охранников-сарингала.

— Айда вперед! — подбадривали друг друга парни. — Держитесь вместе! Не расходиться в стороны!

И они плотной толпой двинулись вперед. Именно этого и хотела полиция, имевшая в своем распоряжении несколько легких бронемашин, полдюжины ручных и один станковой пулемет, не считая автоматов и карабинов, которыми были вооружены все участники операции. Плохо зная французский и совсем не понимая таинственного жаргона военных команд, парни не разобрали предупредительного оклика и миновали первую линию оцепления, потом перешли вторую. А когда приблизились к третьей, им показалось — по крайней мере так утверждали оставшиеся в живых, — что среди раскатов адского грома на них разом обрушились тысячи молний. Для сотни с лишним молодых людей, едва успевших вступить в жизнь, булыжная мостовая стала последним огненным ложем, вслед за чем они обрели вечный покой и мир в общей яме, залитой известью, более жаркой, чем материнское лоно.

Это была неравная битва. И Мор-Замба внезапно осознал, что он должен во что бы то ни стало дождаться возвращения Абены. Для этого ему нужно было сохранить и свою жизнь, и свою свободу. Одному богу было ведомо, как он остался в живых. Что же касается свободы, то сохранить ее было нетрудно: задав Туссен-Лувертюру хороший урок, который ему надолго запомнится, блюстители порядка и обе продажные газетенки поспешили забыть о несчастном полицейском, чья смерть послужила причиной всей этой трагедии, а заодно с ним — и о тех незадачливых парнях, которые и в самом деле могли быть замешаны в его убийстве. В конце концов, это была всего-навсего свара между неграми.

Вот почему Мор-Замбе, мятежнику поневоле, удалось беспрепятственно покинуть Туссен-Лувертюр. Несколько месяцев он блуждал, преследуемый кошмаром чудовищной бойни, и наконец, сам не зная как, очутился в Фор-Негре.

Фор-Негр был столицей колонии, крупным портом, гостеприимно открытым для всех, огромным городом, раскинувшим во все стороны щупальца своих предместий. И Мор-Замба поспешил затеряться в его трущобах, словно загнанный зверь, ищущий спасения в бескрайнем лесу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Беглец и мученик

Все роднило Фор-Негр с Ойоло, и в то же время они отличались друг от друга, как небо от земли.

Завороженный размахом столицы, где даже в африканских кварталах улицы были на диво длинны и широки, очарованный оживленностью, блеском и пышностью европейской части города с его нескончаемой пестрой сутолокой, пришелец из Ойоло чувствовал себя так, словно, расставшись с уродливым грязным карликом, он явился в гости к величавому колоссу.

Однако и здесь, как в Ойоло, белая цитадель была опоясана валами черных кварталов, один из которых, Кола-Кола, чудовищно разросшись, наступал на нее с востока, словно вел осаду. Казалось, он силится встать на цыпочки, чтобы смерить ее взглядом и вызвать на бой. На самом же деле это предместье, как и Туссен-Лувертюр, переживало трагедию нищего бродяги, которому по иронии судьбы довелось столкнуться с расфранченным богачом и который все время мучительно раздумывает, как ему себя вести. Пусть в глубине его зрачков таится мольба, пусть его рука тянется за подаянием, а губы взывают о сострадании — всей своей внушительной фигурой он бросает невольный вызов богатею; его цветущая молодость сама по себе выглядит непростительной дерзостью; малейший жест, говорящий о естественном превосходстве, выдает его с головой. Но когда богач обжигает его презрительным взглядом, он вздрагивает, как от удара плетью, и руки его сами собой вытягиваются по швам.

Подобно Туссен-Лувертюру, Кола-Коле давно уже был преподан белыми властями урок, и урок этот был куда более жестоким. Но много раз поставленное на колени африканское предместье неизменно находило в себе силы подняться. К моменту появления Мор-Замбы этот старейший из черных кварталов колонии, на который с восхищением смотрели его младшие братья, возмужавший и закаленный в битвах, как никогда уверенный в себе, постепенно, шаг за шагом, завершал завоевание фактической автономии: именно этого не удалось добиться Туссен-Лувертюру, чья попытка такого же рода была только что потоплена в крови. В предместье уже был выработан собственный свод неписаных законов, и, хотя колониальные власти Фор-Негра не признавали их и боролись с ними, они продолжали действовать. Кола-Кола ковала теперь кадры собственной администрации и старалась даже заложить основы общественной жизни. Фор-Негром правил губернатор, живший во дворце над морем; у Кола-Колы был собственный пророк.

Какое проклятье тяготеет над сирыми и убогими, что они не могут обойтись без богатых и сильных? Подобно Туссен-Лувертюру, Кола-Кола каждое утро посылала в Фор-Негр тысячи лучших своих сыновей, чтобы они вымолили там скудный кусок хлеба насущного. За это безжалостный Фор-Негр, попирая закон справедливости, на весь день надевал на них ярмо, и колейской молодежи волей-неволей приходилось гнуть перед ним спину. Зато вечером, вернувшись в свое гнездо, ощутив под ногами родную почву, молодые колейцы торопились завести речь о своем неотъемлемом праве на свободу. Так и длилась эта вечная борьба, эта затянувшаяся игра, в которой каждая из сторон старалась оставить другую в дураках, постоянно терпела поражения, никогда в них не признавалась и не могла окончательно закрепить победу — словом, все происходило точно так же, как между Туссен-Лувертюром и Ойоло, только с гораздо большим размахом.

Беглец быстро освоился в Кола-Коле. Рекомендация семейства Жанны помогла ему с самого начала найти приют у ее родственников, славных людей, живших в длинном и приземистом глинобитном доме, похожем на тысячи других невзрачных строений, как попало разбросанных но предместью, напоминавшему стойбище кочевников. И однако, жилище папаши Лобилы — так звали хозяина Мор-Замбы — отличалось одной особенностью, которая с первого взгляда ускользала от стороннего наблюдателя: постепенно, месяц за месяцем, а быть может, и год за годом чья-то упорная, хоть и неумелая рука, пользуясь редкими промежутками свободного времени, обмазывала стены цементом, стараясь законопатить щели и укрепить все строение, а заодно хоть как-то украсить и отделать его.

Приветливый и вместе с тем весьма непритязательный вид этого семейного гнездышка как нельзя лучше свидетельствовал о настойчивом стремлении главы семейства создать для своих домашних тихую гавань в бурном океане нужды и оградить их от порывов безрассудства, которые, как ему казалось, слишком часто потрясали Кола-Колу. Кругозор его был так узок, словно он никогда не покидал родной общины. Он мнил себя мудрецом и всезнающим советчиком только потому, что в его волосах проступила седина. Вот уже двадцать с лишним лет работал он грузчиком в дальнем порту, уходя из дому на рассвете и возвращаясь в сумерках, и считал, что Фор-Негр предоставляет каждому возможность попытать счастья: только бездельники и шалопаи не могут найти себе места, заработать малую толику денег и спрятать ее в кубышку. Таков был обычный смысл поучений, которыми он не уставал потчевать свою жену — женщину, куда более молодую, чем он сам. Мудрый Лобила приискал ее в родных краях лишь после того, как его дом вырос настолько, что в нем могла вполне прилично жить супружеская чета. Жена его, женщина боязливая, упрямая и недалекая, безропотно подчинялась наставлениям мужа, что в Кола-Коле могло считаться подлинным чудом. Каждое утро она садилась на поезд, идущий в Ойоло, выходила на первой станции, километрах в пятнадцати от Кола-Колы, и до полудня копалась на крохотном клочке взятой в аренду земли, стараясь по мере возможности сократить семенные расходы на питание. В пригород она возвращалась, когда переваливало за полдень, пешком, неся на голове объемистую корзину, полную овощей, собранных на собственном огороде или купленных по дешевке у окрестных крестьян. Проселок был ухабистый, незаасфальтированный; если солнце пекло вовсю, с нее градом катился пот; когда же в пути ее настигал ливень, она спешила укрыться под жалким навесом какой-нибудь придорожной лачуги, где и пережидала дождь, если только сердобольные хозяева не приглашали ее войти, снять с головы корзину и присесть на бамбуковое ложе.