Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

Как просто, как неожиданно просто и доверчиво подошла она к нему!

— Меня зовут Лена Новикова, — она тряхнула кудрявыми светлыми волосами и смелым жестом протянула Генке руку. — Давайте знакомиться. Все равно мы узнаем друг друга. Лучше раньше, чем позже. Правда?

Генка растерялся от откровенного синего тепла ее глаз, и только ехидный смешок Арвида, который замечал все, заставил его торопливо и бережно пожать маленькую ручку с неожиданно длинными ногтями. Ручка была теплая, крепкая, мальчишеская.

— Скоро начнутся степи, — Лена высунулась за брус: ей нравилось, как ветер треплет ее волосы. — Давай смотреть, как начинается степь…

Генке вдруг стало легко, так легко и свободно, как не было еще ни разу в жизни.

А как быстро она познакомилась со всеми пассажирами, успела узнать, кто, куда и зачем едет, и сама просто и кратко рассказала об отце и о себе.

Оказалось, что они едут в Свердловск, в клинику, где лечат какими-то новыми методами. Прежнее лечение не помогло.

— И давно он мается, сердешный? — поинтересовалась старушка.

— Четвертый год, — по лицу Лены было видно, что она уже не раз отвечала на этот вопрос.

— Так пластом и лежит? — не унималась старушка. — А мать где?

— Мать бросила нас, — с презрительной гримаской сказала Лена. — Сбежала, вот и все.

— Доченька, — послышался тихий, как шелест прошлогодних листьев, голос больного. — Попить…

Лена торопливо подошла к отцу, напоила его и вытерла ему лицо чистым полотенцем.

— Вот досталось-то девчушке, — тихонько сказал лесоруб. — А жена, видать, у него была неустойчивая, так скать.

— Как знать, — возразил Николай, прислушиваясь к хрипу в груди. — Кому с больным охота возиться?

«Ну как он может так говорить!» — возмутился Генка.

А старую Поликановну неотразимо тянуло туда, где лежал больной. Утром она, так же как и накануне вечером, буквально прогнала Лену от отца, приговаривая сварливо-заботливым голосом:

— Мне, старухе, сподручнее за ним ухаживать. А ты иди, иди. Молодым жить надо.

Больной разговаривал очень редко, а когда все же произносил несколько слов, казалось, что это не он говорит, а шелестит на чахлых щеках сухая, пергаментная кожа. Глаза его почти всегда были закрыты, но как-то неплотно, и сквозь разомкнутые веки жутковато просвечивали затуманенные желтизной белки.

Генка не мог понять, как Лена могла оставаться оживленной и даже кокетливой, когда здесь, рядом, лежал ее беспомощный отец. Это было противоестественно, Генка нашел бы еще более резкие слова, если бы… на месте Лены была не Лена.

Но все же эта мысль мучила Генку, и он, волнуясь и боясь рассердить Лену, спросил:

— Ты… любишь отца?

Она отодвинулась от Генки, посмотрела на него как-то отчужденно, и он с пугающим холодком в груди понял, что Лена слишком хорошо знает, что такое горе.

— Разве я была бы здесь, если бы не любила его? — тихо спросила она.

— Я не про то… — смешался Генка.

— Или тебя интересует, как я могу улыбаться, почему все время не плачу? А ты не подумал, что я, может, наплакалась на много лет вперед. И часто сама не понимаю, как смогла выдержать эти три года…

— Извини, — пробормотал Генка. Мучительно покраснев, он чувствовал себя так, словно хотел непрошеным заглянуть в чужой дом.

— Не извиняйся, — успокоила Лена, потрогав маленькой упругой ручкой его руку. — Я вижу, тебе можно все рассказать. Ты не похож на всех этих любопытствующих…

В голосе ее звучала доверительная, незримо соединяющая их нотка, и это заставило гулко застучать Генкино сердце.

— Знаешь, — снова заговорила она, словно бы без всякой связи с предыдущим, — я смотрела, как вы шли к станции с этим рыженьким мальчишкой. Походка у тебя такая: кажется, сделаешь еще один шаг и полетишь по воздуху. Честное слово!

Она засмеялась, довольная смущением Генки. Зубы у нее были великолепные, белые, крупные, казалось, кто-то тщательно подгонял их один к другому и только забыл сдвинуть поплотнее два верхних. И этот крохотный изъянчик нравился Генке больше всего, он как будто делал Лену проще и ближе.

А она, продолжая улыбаться мечтательно и загадочно, прижалась к брусу грудью, чтобы ощущать на лице биение встречного ветерка.

— Я тебе все о себе расскажу, — Лена посмотрела на Генку. — Но сначала ты расскажи о себе все, все. Я люблю слушать. А я заметила: у тебя слова как будто через душу идут. И говоришь ты не гладко. Ух, не могу терпеть, когда говорят как по маслу, без единой закавыки. Такие люди считаются умными, а я их терпеть не могу. Сама не знаю почему.

И Генка забыл обо всем, что его окружало. Неожиданно домашний, теплый голос Лены заставил его раскрыться так свободно, так естественно, будто разговаривал он с девушкой, которую знает давным-давно, столько, сколько помнил себя. Он рассказал о маленьком поселке, приютившемся между сопками, о матери, отце, братишках и сестренках. Рассказал даже о деде, которого никогда в жизни не видел и о котором впервые узнал в те тревожные дни…

Генке тогда было лет семь, но он навсегда запомнил страшную ночь, когда зазвонил телефон. Отец соскочил с постели, взял трубку, ахнул и сказал чужим голосом:

— Лиза, мастерские горят!

Мать в длинной рубахе до пят испуганно метнулась к окну. И все увидели зарево, багровое, зловещее.

Механическими мастерскими заведовал отец…

Он убежал и появился только в полдень, черный, с обгоревшими бровями. Не снимая сапог, рухнул на кровать и заснул.

И в тот же день по поселку поползли слухи, от которых Генке становилось жутко.

А назавтра мать достала откуда-то желтую фотографию.

— Смотри, Гена, и запомни — это твой дедушка, — сказала она, прикусив вздрагивающую нижнюю губу. — Вот какой красивый был мой папа!

Генка с любопытством посмотрел на фотографию и увидел действительно красивого военного с четырьмя крестами на груди и с саблей на боку. Но тут…

Погоны! На дедушке были погоны!

— Он белый? — чуть не плача спросил Генка.

— Нет! Дедушка был прапорщиком русской армии. Видишь эти кресты? Они назывались Георгиевскими. Крест давался только очень смелому человеку. А все четыре креста — самому смелому. Твой дедушка был настоящий храбрец! За храбрость он был награжден золотым оружием.

— И эта сабля у него вся из золота? — спросил Генка, довольный тем, что у него такой замечательный дед.

— Не знаю, — печально сказала мать, прижимая фотографию к груди. — Папа все оружие сдал. Он не хотел больше воевать. Он пришел с германского фронта в свое село, сеял хлеб, разводил пчел, садил деревья…

— А он живой? Где он сейчас? — Генка уже готов был выскочить на улицу и рассказать закадычным друзьям о своем замечательном деде.

— Его убили белые, — сказала мать. — Они ворвались в село. Есаул пришел в наш дом с двумя казаками и говорит: «Что же ты, Юрьев, русский офицер, полный Георгиевский кавалер, не борешься против большевиков?» А отец отвечает: «Хватит с меня. Я свое отвоевал, есаул». Тот глаза выпучил, выхватил из кобуры наган и завопил: «Предаешь отечество! Трус!» И тут никто опомниться не успел, как отец вырвал из рук есаула наган, а самого есаула выкинул в окно — он был очень сильный, твой дед. Крикнул казакам: «Оружие на пол!» Те совсем ошалели, побросали на пол карабины. Отец вытолкнул их с крыльца, запер двери на засовы и крикнул мне: «Беги, Лиза, на заимку! В село не приходи, пока казаки не уйдут!» И я выпрыгнула из окна в сад, потом ползком по огородам — и в лес. Бегу по тропинке, слезами обливаюсь, а на селе уже стрельба поднялась.

Матери было трудно рассказывать. Генка сам чуть не заревел. Но она все же докончила:

— На заимке я прожила десять дней. Казаки два раза приезжали, но я в лес убегала, пряталась. Все деревенские мне помогали, они очень уважали отца за храбрость и справедливость. Да к тому же половина села — наши родственники. А вернулась я в село, когда партизаны прогнали белых. На месте дома одна труба от русской печки торчит. Отец отстреливался, убил трех казаков. Белые поняли, что не взять им его живьем, и подожгли дом с четырех сторон…

— Да как же ты без мамы, без папы, без дома жила? — спросил потрясенный Генка.

— Так и жила… Односельчане помогали. А в партизанском отряде был твой отец, тогда совсем молодой. Мы с ним подружились, а когда гражданская война закончилась, он вернулся из Приморья, и мы поженились. Потом переехали жить в этот поселок.

Мать немного помолчала и добавила:

— Только ты никому пока не говори, что дедушка был прапорщиком. Некоторые могут неправильно понять. Но если… если услышишь о нем плохое — не верь. Я рассказала тебе правду.

Вечером пришел отец, осунувшийся, усталый.

— Все, Лиза, — сказал он, тяжело опускаясь на стул. — Больше не могу так жить. Утром пойду. Не могу слышать эти шепотки… Не могу, понимаешь ты это или нет? Если меня подозревают, пусть скажут прямо.