Что видно отсюда - Марьяна Леки

— Да, я знаю, — вздохнула Сельма, — на следующей неделе.

Аляска посмотрела на меня, голос у меня звучал непривычно громко.

— Успокойся, — сказала Сельма. — Это ведь даже хорошо, если подумать.

— Что?

— Что он уже, считай, здесь.

— Что?

— Ты же сама этого непременно хотела.

— Что-то не припомню, чтобы я этого непременно хотела, — сказала я и услышала, как Сельма улыбнулась:

— А вот я хотела.

— Что же мне теперь делать? — спросила я. — Только не говори мне теперь, что я просто должна делать то, что я обычно делаю.

— Но это же не окапи, — сказала Сельма.

— Но ощущается как окапи.

— Ты тут что-то путаешь, — сказала она и добавила: — Я бы на твоем месте быстро приняла душ. Ты звучишь немного вспотевшей.

В дверь позвонили. Аляска поднялась.

— Звонят, — сказала Сельма.

— Это он, — сказала я.

— Вполне возможно, — сказала Сельма. — Тогда сгодится и дезодорант.

В дверь снова позвонили.

— Что же мне теперь делать? — спросила я, и Сельма ответила:

— Открыть, Луиза.

Открыть

После того как в день похорон Мартина я закрыла глаза под кухонным столом Сельмы, уткнувшись в ее блузку, черную, как лента на траурных венках, я их долго потом не открывала.

В какой-то момент Сельма, обняв меня, выбралась из-под стола. Я обеими руками висела на ее шее, и она села со мной на стул. Я спала.

Пришли мои родители, присели перед Сельмой и передо мной на корточки и пытались разбудить меня шепотом. У мамы началась икота. У нее всегда начиналась икота, когда она плакала. Поскольку она отвечала за все похоронные венки в нашей местности, она же делала их и для похорон Мартина.

— Эти венки — нет, — сказала она поначалу, — эти венки я делать не буду, — но потом все-таки сделала их, ночью перед похоронами, и до самого утра во всей деревне, во всем окружающем лесу не было ни единого звука, кроме икоты моей матери и шороха ленты для венков в ее руках.

— Луиза, — шептала моя мать. — Луиза?

— Давай уложим ее на диван, — шептал мой отец.

Он пытался осторожно отцепить мои руки от шеи Сельмы, но ничего не вышло. Как только отец попытался взять меня с колен Сельмы, я вцепилась в нее еще крепче, а во сне я была на удивление сильной.

— Оставь, — сказала Сельма, — я посижу с ней здесь. Она ведь скоро проснется.

Но это оказалось не так. Я проспала трое суток. Сельма потом уверяла, что это длилось сто лет.

Поскольку я не давала себя отцепить, Сельма носила меня на себе безотрывно. Спящие десятилетки несколько тяжелее бодрствующих десятилеток, и Сельма спрашивала себя, смог бы Мартин удержать меня в воздухе спящую хотя бы минуту.

Пока Сельма не могла меня отделить, она не полагалась на свой автоматизм при огибании провальных мест на полу кухни и гостиной, а проделывала это куда осмотрительнее.

— Как бы не наступить, — бормотала она, проходя со мной вблизи красной окантовки, потому что одно дело провалиться одной и совсем другое — с кем-то на руках.

Сельма носила меня на груди, на спине или через плечо. Когда ей надо было в туалет, она стягивала с себя колготки и трусы одной рукой и балансировала со мной на коленях. Проголодавшись, она разрывала зубами пакетик с супом. Она быстро научилась развертывать «Mon Chéri» пальцами одной руки. Когда она шла спать, я лежала у нее на груди или на спине, обвив ее шею обеими руками. Сельма носила на себе три дня не только меня, но и свою черную, как траурные ленты, блузку, потому что ни переодеться, ни умыться было невозможно, пока я не отлеплюсь от нее.

На второй день Сельма пошла со мной в деревню, в магазин. Лавочник тоже ходил в черном, он сидел перед своим магазином, который сам же и закрыл. По случаю траура — было написано на табличке на двери, как будто это и без того не было известно.

— Можешь открыть ненадолго? — спросила Сельма.

Лавочник встал. Казалось, он ничуть не удивился тому, что я спала, повиснув через плечо Сельмы.

— У тебя есть сухой корм для собак?

— К сожалению, нет, — сказал лавочник. — Только в баночках.

Сельма задумалась.

— А сколько у тебя в запасе упаковок колбасы?

Лавочник пошел посмотреть.

— Девять, — сказал он, выйдя.

— Я возьму все, — сказала Сельма, — и было бы хорошо, если бы ты смог мне их сразу распаковать. И засунуть вот сюда.

Она повернулась к нему спиной, и лавочник взял пустой пакет, который висел на пальцах Сельмы, сцепленных под моей попой. Молча распаковал девять упаковок и положил слипающиеся друг с другом ломти колбасы в пакет.

— Можешь достать мое портмоне? — спросила Сельма и указала подбородком на карман своей черной юбки.

— За счет заведения, — сказал лавочник.

Сельма шла мимо магазина оптика и отражалась в его витрине. Я висела у Сельмы за спиной, как Попрыгун, подо мной болтался пакет с колбасой. Оптик не видел Сельму, иначе бы он сейчас же вышел и попытался забрать у нее все, что она несла на себе. Но Сельма видела оптика, он тоже был в черном, в своем выходном костюме, который с годами становился все больше размером. Он сидел на табурете, голова его была скрыта внутри полусферы прибора, определяющего границы поля зрения. Этот прибор он перекупил у одного глазного врача в райцентре.

Оптик был занят определением собственного поля зрения. Перед ним простиралась светлая серость с дружелюбной красной точкой в середине вполне обозримого пространства полусферы. На краю поля зрения появлялись более мелкие мигающие точки, и оптик сигнализировал, что видит их. Это его успокаивало: засунуть голову в полусферу прибора и заверить мигающие точки, что они замечены.

Сельма шла мимо дома Эльсбет. Эльсбет тоже была одета в черное и стояла в саду с воздуходувкой для листьев. Она направила воздуходувку на яблоню. Был апрель, и листья соответственно были совсем молодые.

— Что это ты делаешь? — крикнула Сельма через гудение воздуходувки.

Эльсбет даже не повернулась к ней.

— Хочу, чтобы прошло время, — отозвалась она. — Хочу, чтобы была осень. Послепослепослеследующая осень.

Листья и не думали облетать с веток. Они были еще подростки и такие сильные, что даже не понимали намерения Эльсбет, они не чувствовали для себя никакой опасности, им скорее казалось, что их овевает ветер.

— Поставь на турбо, — предложила Сельма.

Эльсбет не услышала.

— А ты что делаешь? — громко спросила она, не оборачиваясь.

— Я несу Луизу, — крикнула Сельма, и Эльсбет крикнула