Далекие ветры - Василий Коньяков

«Вы счастливая…»

Почему-то считается, что в городе люди только и ходят в театр. Каждый день.

Я закончила институт. Для девочек я идеальный случай. Сколько девочек стремится пройти по конкурсу! Институт — мечта, горизонт, о который бьется их мысль. А что за ним? Что потом?

Моя подружка Галя закончила энергетический. Работает в большом проектном институте. У нее хороший оклад. Она красива. Чувствует самое последнее дуновение моды: кофточка свободная, кофточка с высоким стоячим воротником, как раструб у ботфорт. У Гали десяток модерновых шерстяных кольчуг грубой вязки — ее мать на пенсии и умеет хорошо вязать.

Галя не пропускает ни одной театральной звезды. По воскресеньям выезжает на лыжах в «поезде здоровья». Галя по туристским путевкам была в Чехословакии и Англии. Это принято сейчас… «Только обыватели ограничиваются знаниями России. А вот Англия… …Да, я была в Англии».

А зачем Галя была в Англии? Галя изысканна… Галя тщательна. В театр она готовится за день. После работы спешит в парикмахерскую. Пять часов ждет очереди. Два часа ей укладывают «халу». Ночь перед театром она спит за столом, положив лицо на руки или привалившись спиной к дивану — на подушки ложиться нельзя, «халу» испортишь.

Она презирает сотрудников за то, что они не имеют абонементов на симфонические концерты. Галя ненавидит мещанство. Галя издевается над обывателями. А в институте… Каждый день… Ей скучно сидеть за «кульманом» и разрабатывать проект электрооборудования шахтных надстроек, который тянется месяцами.

Галя видела больше моего…

Девочкам еще подниматься до возможностей моей подруги. Ее обстоятельства притягательны. У нее уже институт. Ах, сколько девочек еще только мечтают быть Галей! Или хотели бы приобщиться к другой жизни — уехать в город. Они не знают, что укладывается в понятие «Там есть куда сходить». А куда сходить? Зачем? Что их ждет? Их, с желанием большого, неведомого?..

Приезжают девочки в город. Девочки — потенциальные уборщицы, дворники, домработницы, каменщицы. Не ругайте только меня за непочтение к этим специальностям. Но ведь многие, веря во что-то, занимаясь шпаклевкой стен, считают для себя эту работу переходным этапом и бегают в вечерние школы. Забивают девочки ячейки общежитий. А потом?

Ах, девочки, если бы я знала, что такое счастье!

Я рассказываю им о своих подругах, энергичных и изверившихся, со скептическим равнодушием принимающих работу и жизнь.

Девчата с тихой доверчивостью внимают мне и не спешат домой. И, кажется, не очень понимают меня.

А я вижу, как стайкой они утром возвращаются с фермы, идут зимней дорогой мимо леска. И работа сделана, и нужна она. И утверждается хозяйская причастность к жизни.

Ведь жизнь, наполненная значением, наверное, и есть счастье. А как чисты и нерастраченны чувства ваши! Если бы только вы понимали это сами!..

— Девочки, — говорю я, — я ведь тоже ничего не умею делать. Приходите завтра ко мне. Магнитофон принесем — послушать. Договорились?

VI

Несколько дней, что бы я ни делал в комнате — умывался ли, ходил ли за водой, — мне необходимо было вернуться и глянуть на портрет.

Я его помнил весь до малейшего цветового оттенка, но мне хотелось остановиться перед ним и что-то выяснить для себя, уточнить.

Я думал: за годы учебы, постоянной, до изнеможения, работы я что-то усвоил, что-то умею.

Если ежедневно, ежеминутно, ежесекундно делать одно и то же с невероятным напряжением, уже не зависящим от тебя, всматриваться в лица и стараться перенести их на холст, то они преследуют, от них никак не избавишься. Я не понимал, зачем нужно сначала рисовать их? Зачем берут уголь, намечают черты лица, отдельные детали, что-то смахивают, сопоставляют. Потом это намеченное покрывают краской.

Я смотрел на человека, и он входил в меня, преломляясь, отпечатывался, как негатив. Я чувствовал объем его, рельеф. Спешно, первой попавшейся кистью, мог начать его лицо с первого маслянистого блика на носу, тенью, фиолетово шелушащейся сухостью на губах. Оно начинает разрастаться красочным пятном, требует, беспокоит. Я не успеваю за ним. Лицо устает, шевельнется невзначай и вдруг поймает щекой неожиданный, непонятно откуда явившийся цвет. Он опять утонет, примерится там на негативе, долю секунды я помню его, до беспомощной злости ищу на палитре. Вдруг найду и положу рядом с тем скользящим блеском на ввалившейся площадке под скулой. Я не понимал, как можно передать это лицо непохожим.

Передать лицо, его объем, было так просто, как вылепить из глины кирпич. Но оно меня не интересовало. Зачем?

Я ходил к художникам в мастерские. Видел раз и навсегда найденное небо — разбеленный ультрамарин с охрой светлой, коричневые тени лиц — сиена натуральная с волконскоитом — и наблюдал, как они тщатся написать токаря у станка.

«Ну, лицо, написанное не лучшим образом. Ну, человек! Что ты этим хочешь сказать? Тебе не претит вот этот коричневый тон, этот неизменный сизый мазок на бритом подбородке? Ведь уже все было лучше? Значит, нельзя хуже…»

Уже выработалось в людях неприятие всего этого.

Нет. Им не претило. Они выставлялись от выставки к выставке. У меня начинали болеть зубы.

Я жаждал краски, жаждал палитры. Бежал домой. Это же вот как, вот… Видишь? Мне хотелось эстетического хулиганства. Отрицать все. Убогую удовлетворенность художников своей живописью, шаблонные формы их фантазии. Я использовал невероятные возможности палитры. И выдавливал, и месил прямо на лицах, и потом сам останавливался перед появившимся эффектом. Я любил краску. Мое умение видеть ее приходило от отрицания.

Дома с неистовой злостью я утрировал цвет. Мне казалось, что все проштудированное за шесть лет в институте — это только подступы к тому, что я делаю сейчас, на что открылось мое внутреннее зрение.

И меня подстегивало мнение моих друзей, восхищавшихся моими экспериментами.

И вот сейчас я стою перед портретом Дмитрия Алексеича и пытаюсь спокойно разобраться во всем. Что для меня в живописи по-настоящему ценно? И что я в людях вижу, что в них ценю?

Как Самоша сказал о портрете: «Ты ему чужую силу дал. Он таким людям запомнится. Хмурый».

На портрете моем Дмитрий Алексеевич просто хмурый.

А я вспоминаю и вижу, как сидит он дома за столом и шепчет над газетой. Не шепчет, а тихо гудит из глубины. Угол развернутой газеты вздрагивает наверху. Сухие губы шевелятся. Он не дочитывает до конца статью, откладывает газету на стол, наклоняется низко, достает кисет и насыпает щепотку табаку в бумагу. Движения его тверды и машинальны. Он глядит в пол, подает в губы сдавленную по краям самокрутку.

Я сажусь рядом. Он отодвигается молча. И ему приятно, что я есть, что молчу вместе. Мне легко с ним и уютно, будто он хранит в себе что-то наше общее: яркий забытый мир детства, кусочек моей жизни: травы, по которым я бегал босиком, зерносушилку, резкий запах потной лошади, солнце на луговых черемуховых косогорах и чистое утро над речкой. Он полон этим, не растрачен и разрешает мне трогать наш общий мир, будто уверен, что буду я честен и бережен, и за это любит меня. Просто так. Бескорыстно. Ритму времени, ускоренности решений и событий он противостоял с молчаливым сознанием своего величия и волен о людях и о себе думать безжалостно. Весь он над суетой. Молчит, и молчание его значительно. И я знаю, что с ним нельзя фальшивить. Расположен он принимать разговор с ним только откровенно.

«Такой он у меня или не такой?» — опять думаю я и возвращаюсь к портрету. А на портрете Дмитрий Алексеевич улыбается досадно, не принимает меня и не подает кисет.

Опять фальшь. Почему я не умею и даже не пытаюсь сказать о нем все? Когда мы привыкли играть? Кто притормозил нашу, смелость быть до конца честными?

Я задумчиво гляжу в серые прищуренные глаза под косматыми бровями, на жесткую щетину с отливом пламени от печи.

Сошло, как наводнение в Венеции, абстрактное искусство, оставив размытые потеки на стенах выставочных залов. С небрежением отрицают реализм художники поп-арт, доказывая, что сложное время не приемлет реального изображения форм, и, используя отбросы утиля, взывают к больным ассоциациям. Современный художник Италии Ренато Гуттузо, озабоченный несовершенством мира, ломает и утрирует лица, неестественно разворачивает глаза, сосредоточивая на них внимание, настаивает на домысле, на условности изображения, чтобы разбудить чувства и совесть зрителей. Поиски… Поиски…

А гениальный Михаил Врубель на точной основе рисунка своего Демона задумался о человеке, поднял его до такой высокой трагической напряженности, так поведал о его замкнутой силе, показал его такую боль, что двадцатый век испугался этой силы и долго не решался выставить в своих музеях.