Ночные туманы - Игорь Всеволожский

Устраивались большие походы. Соседи могли убедиться, что флот существует, он современен и к отпору готов.

О прошлом напоминали памятник бригу «Меркурий» с надписью: «Потомству в пример», братское кладбище, бастионы, Панорама Севастопольской обороны, Музей с вкрапленными в его стены пушками, снятыми с кораблей, и старик нищий с бородой Саваофа, стоящий на костылях. На груди его висела дощечка: «Герой Севастопольской обороны» (в июне сорок первого года я увидел «героя», расхристанного, с безумными, налитыми кровью глазами и развевающейся растрепанной бородой. Отбросив свои костыли, он добежал на полусогнутых, но крепких ногах от бомбежки). Мы не сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.

В тридцать шестом мы жили событиями в Испании и страстно завидовали всем, кто уходил из Севастополя на грузовых судах в дальний путь. Мы сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.

Мы трже просились в Испанию. Но нам отказали. Было обидно: в нас не нуждаются. Подводники, воевавшие там, возвращались, но были немы как рыбы. Только звездочка, поблескивающая на кителе, говорила о их делах.

В тридцать седьмом мы потеряли командующего и многих начальников. Командира отряда Алехина сменил некий Сырин. Приязни мы к нему не почувствовали.

На бесцветном, ничем не запоминающемся лице мрачно вспыхивали недоверчивые глаза.

Мы не знали, служил ли он когда-нибудь на торпедных катерах, но понимали, что знания у него поверхностные.

Он внушал нам: «Берегите горючее, иначе вас обвинят во вредительстве». — «Но мы хотим быть подготовленными к войне!» — убеждал его Всеволод. «Мы будем воевать малой кровью и на чужой территории». — «Тем более мы должны хорошо подготовиться». — «Приказываю самочинные действия прекратить и придерживаться инструкции».

— Сухарь чертов! — ругал его в сердцах Сева. — И откуда он нам на голову свалился?

Не раз и я, и Сева отстаивали краснофлотцев, которых он хотел списать с катеров. «Все должно быть в ажуре, — говорил Сырин, — а они портят картину». «Выправим!» — убеждали мы с Севой.

Особенно возмущался Васо. Горячий, он готов был вступить в спор с начальством. Мы удерживали его: Сырин уже намекал, что Васо ему «портит картину».

— Он не верит в людей! — возмущался Васо. — А людей любить надо.

Нам казалось жестокой несправедливостью, что Сырип носит форму командира Красного флота.

Краснофлотцы тоже его невзлюбили и называли «хорьком».

Мы часто ходили в театр Луначарского и в театр Черноморского флота, где восторгались Дездемоной, Офелией. Их играла Люба Титова, которую мы помнили отчаянно смелой подпольщицей (она вышла замуж за молодого штурмана Цыганкова). Словно в свой родной дом ходили мы к Мефодию Гаврилычу Куницыну и его Фелицате Мартыновне. Стоило нам прийти в их крохотный садик, заросший густым виноградом, старик обязательно угощал домашним перебродившим вином. Со всей Корабельной стягивалась к Куницыным молодежь. Было весело, мы пели и танцевали, кто-нибудь играл на гитаре.

Сева влюбился в дочку умершего друга Мефодия Гаврилыча, Шурочку. Шурочка окончила рабфак и была мастером в Морзаводе. Она одевалась простенько, за словом в карман не лазила, чем, впрочем, отличались почти все девушки с Корабельной. Жила она в покосившемся, но тщательно выбеленном домике под зеленой крышей, жила совершенно одна, но, казалось, одиночество ее тяготило мало. Она много читала, на подоконнике у нее всегда лежали библиотечные книги. Мы гуляли; на ялике перебирались на Графскую пристань, ходили по Приморскому бульвару среди говорливой толпы, слушали музыку, выпивали по стакану массандровского вина. Васо сказал как-то, что мы Севе и Шурочке только мешаем. И мы отставали от них, делая вид, что потерялись в толпе, а они нас и не пытались искать.

Однажды Сева нам торжественно сообщил:

— Братцы, уговор помните? Так вот: собираюсь жениться на Шурочке. Одобряете?

— Этот дурень хочет связать себя узами брака, — не удержался Васо. — И мы спокойно будем наблюдать, как он наденет на шею ярмо раба и ничтожества?

— Но я люблю ее, понимаете вы, одры? Люблю!

Васо сменил гнев на милость:

— Раз уж тебе невтерпеж, я против Шурочки ничего не имею. А ты, Серега?

Я тоже проголосовал «за». Шурочка была хорошим товарищем.

Сева и Шурочка пошли в загс. Усталая женщина с мешками под выпуклыми глазами, только что зарегистрировавшая покойника, записала Севу и Шурочку, придирчиво требуя какие-то метрики, справки, оплату гербовым сбором.

Они вышли на улицу с невеселыми лицами. Не таким представлялся им этот день! Разумеется, фата, кольца и подвенечное платье считались в те годы дремучим мещанством. Но хотелось чего-то радостного и праздничного.

А в этот день, как назло, над Севастополем висел дождь.

Все это не помешало им счастливо жить в покосившемся домике. Через год у них родился Вадимка.

Со мной дело обстояло сложнее. Я был застенчив и, когда встречал девушку, которая мне нравилась, не знал, как мне к ней подступиться: язык у меня присыхал к нёбу, а молчаливых ухаживателей, как известно, девчата не жалуют. Я мучительно завидовал Васо. Он еще в училище пользовался успехом, но ни на одной из своих знакомых не задерживался всерьез. Он обладал способностью рвать свои стремительные романы без слез и трагедий. И оставался лучшим другом бывшей возлюбленной даже тогда, когда она выходила замуж.

Но вот пришел и мой час.

Накануне праздника я забрел в парикмахерскую в Дом флота, ютившуюся под лестницей. Две молодые и красивые девушки, здоровые, кровь с молоком, стригли и брили клиентов, опрыскивали пахучим одеколоном, помадили волосы бриолином, оставлявшим жирные полосы.

Одна из них с каким-то особенным щегольством, щелкая ножницами, подстригала пышнейшие усы полковнику, похожему на моржа. У нее были красивые руки, которые мелькали, как два проворных зверька. На пышных кудрях белело подобие пилотки, из-под халата виднелось нарядное платье (наверное, после работы она собиралась пойти на танцы, а может быть, в гости). Я решил попасть именно к ней.

Я согласился на все: постричь, помыть и побрить…

Она мне улыбнулась — парикмахеры жадных клиентов не любят. Полчаса я был в ее власти. «Вы не обидитесь?» — спросил я, оставляя на чай. Она не обиделась. В тот же вечер я видел ее в Доме флота. Я убедился, что у нее нет постоянного кавалера. Но все же не осмелился ее пригласить. Через два дня в парикмахерской она встретила меня, как знакомого. «Ну, нет, я не собираюсь вас разорять, — сказала по-дружески. — Я вас только побрею. Заходите почаще», — сказала она на прощание.

Меня как магнитом тянуло в парикмахерскую. Я уже знал, что ее зовут Леокадией, Лёкой, она из детского дома, пережила столько, сколько другая не переживет за всю жизнь.

Не я, а она пригласила меня однажды на концерт в Дом флота: начальник Дома дал ей два билета. Концерт был эстрадный, сборный, с конферансье, похожим на клоуна. Она хохотала до упаду. Держа меня за руку, говорила: «Нет, ты послушай, что он говорит!» Удивлялась:

«Неужели тебе не смешно?» Я проводил ее до дому — она жила в Карантине. «Ты очень милый». — Она поцеловала меня на прощание. С тех пор в свободные часы я спешил к ней, покупал билеты в театр, на концерты. В театре она, бывало, скучала, откровенно зевала и говорила: «Ну к чему такую скуку сочиняют? Ты не знаешь, Сережа? Пойдем».

Для товарищей, мое; увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:

— Ты что, жениться собрался?

— Кандидатура неподходящая, — сказал Васо.

— А почему? — спросил я.

— Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?

Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.

— Ну что ж, — сказал Сева. — Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?

— Лучше, дорогой, не женись.

— А там поступай как знаешь, не маленький.

Между нами впервые пробежал холодок. Что бы мне ни говорили товарищи, я не мог без нее прожить дня.

Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.

— Что же, если тебе очень хочется, — потянулась она, словно кошка.

Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.

На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась одеться получше, хотя и раньше хорошо одевалась («ведь твоя жена не может выглядеть замарашкой»).