Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

Зато моя мать согласно закивала. Остальные женщины тоже кивали.

— Это же еще больше трех месяцев, — вздохнув, произнес Рувим.

— Да, мой господин, — подтвердил я. — Сразу после Пурима, после того как мы прослушаем Свиток Есфири, как и полагается.

Хананель пристально посмотрел на меня и согласно кивнул.

— Так будет правильно. Мы согласны.

— Но пока что будет ли мне позволено, — спросил Рувим, — хотя бы на минуту увидеть девушку, поговорить с ней, преподнести ей подарок?

— Что это за подарок? — спросил Иаков.

Я жестом велел ему утихомириться. Все знали, что помолвка не будет считаться решенной, пока Авигея не примет подарок жениха.

Иаков угрюмо смотрел на Рувима.

Тот неохотно вынул подарок, развернув шелковый сверток. Там оказалось золотое ожерелье, очень изящное, тонкой работы. Оно сверкало драгоценными камнями. Я редко встречал вещицы такой красоты. Возможно, ожерелье привезли из Вавилона или Рима.

— Я пойду посмотрю, хорошо ли она себя чувствует и сможет ли говорить с тобой, — сказала мама. — Мой господин, пей пока вино и позволь мне поговорить с ней. Я вернусь так скоро, как только смогу.

Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса. Вошли несколько женщин. Рувим поднялся с места, то же самое сделал Иаков. Я уже стоял на ногах.

Хананель смотрел выжидающе, яркий свет играл на его слегка насмешливом и скучающем лице.

В двери ввели Авигею.

Она была одета в простою тунику из выбеленной шерсти и накидку, ее волосы были красиво причесаны.

Женщины легонько подтолкнули ее вперед. Рувим встал перед ней.

Он шепотом произнес ее имя. Он обеими руками протянул ей завернутый в шелк подарок, словно внутри было что-то хрупкое, что могло сломаться.

— Для тебя, моя невеста, — сказал он. — Если только ты захочешь принять.

Авигея посмотрела на меня. Я кивнул.

— Подойди, ты можешь принять подарок, — сказал Иаков.

Авигея взяла сверток и развернула шелк. Посмотрела на ожерелье. Она молчала. Она была изумлена.

Ее глаза встретились с глазами Рувима из Каны.

Я посмотрел на лицо его деда. Оно совершенно переменилось. Холодное насмешливое выражение исчезло без следа. Он смотрел на Авигею и своего внука. Он ничего не говорил.

Заговорил срывающимся голосом Рувим.

— Моя бесценная Авигея, — сказал он. — Я проехал много миль с тех пор, как видел тебя последний раз. Я повидал множество чудес, учился во многих школах, скитался по разным местам. Но все это время я хранил в сердце самое дорогое воспоминание, и оно было о тебе, Авигея, о том, как ты поешь с другими девушками по пути в Иерусалим. И в своих снах я слышал твой голос.

Они смотрели друг на друга. Лицо Авигеи было спокойным, взгляд больших глаз мягким. Затем Рувим вдруг вспыхнул и протянул руку к ожерелью, оно скользнуло по шелку, оставшемуся у нее в руках и слетевшему на пол. Он раскрыл застежку и жестом спросил, можно ли ему надеть ожерелье ей на шею?

— Да, — ответила моя мать.

И она взяла ожерелье из его рук и замкнула застежку на шее Авигеи.

Я вышел вперед и положил руки на плечи Рувима и его невесты.

— Поговори же со своим женихом, Авигея, — сказал я тихо. — Дай ему знать, что у тебя на душе.

Лицо Авигеи смягчилось и вспыхнуло румянцем, голос звучал совсем тихо от волнения.

— Я счастлива, Рувим.

Ее глаза увлажнились.

— Я пережила несчастье, — прошептала она.

— Я знаю…

— Я была неразумна!

— Авигея, — произнес я тихо. — Теперь ты невеста.

— Моя маленькая, — сказал Рувим. — Кто из нас был бы разумен в таких обстоятельствах? Что есть молодость и что есть невинность, как не сокровища, которые мы так быстро теряем в суровом мире? Я лишь могу возблагодарить Господа, что он сохранил тебя для меня за годы моих скитаний.

Женщины обступили их, обнимая и похлопывая по плечам, потом Рувима оттеснили, а Авигею увели в дальнюю часть дома, вверх по лестнице.

Я взглянул на Хананеля. Он неотрывно смотрел на меня. Глаза у него были хитрые, однако взгляд ясный и слегка печальный.

Казалось, все в комнате вдруг пришли в движение, приглашая наших гостей, если они уже готовы, отправиться на ночлег в чистую сухую комнату, приготовленную для них, предлагая выпить еще вина, или еще поесть, или отдохнуть, или что-нибудь еще, чего они только пожелают.

Хананель все смотрел на меня. Протянул руку в мою сторону. Я обошел комнату и сел рядом с ним.

— Мой господин?

— Благодарю тебя, Иешуа бар Иосиф, — сказал он, — за то, что ты пришел в мой дом.

Глава 16

Наконец наши гости благополучно отправились в приготовленные для них комнаты, на самые лучшие циновки, какие мы постелили поверх соломы, самые мягкие подушки, какие только нашлись в доме, с жаровнями, полными углей, и водой, на случай если она потребуется. Разумеется, они утверждали, что все это гораздо больше того, чего они заслуживают, хотя мы знали, что это не так, и сокрушались, что не можем постелить им шелковых простыней, а они уговаривали нас идти спать. И я вернулся в общую комнату, где ночевал почти всегда, и улегся рядом с жаровней.

Иосиф сидел молча, как прежде, глядя на меня задумчивыми глазами, и дядя Клеопа сидел, глядя в огонь, с чашей вина в руке, из которой он время от времени прихлебывал, бормоча что-то себе под нос.

Я ощущал безысходную тоску. Я ощущал ее, лежа в тишине и полумраке, не обращая внимания на вошедших братьев, Иосифа и Иуду, которые устраивались на ночлег. Я сознавал их присутствие так же смутно, как присутствие Силы и Леви, и еще Маленького Клеопы с женой Марией.

Я понимал, что Авигея спасена, понимал, что ее несчастья каким-то образом закончились. Я понимал, что Хананель и его внук Рувим будут добры к ней до конца своих дней. Я все понимал.

Но еще я понимал, что отдал Авигею другому мужчине, отдал свою Авигею навсегда.

И целый сонм возможностей обрушился теперь на меня, возможностей, какие я, вероятно, на краткий миг сознавал в те минуты в роще, когда обнимал ее, возможностей, от которых я отказался. Теперь же они явились, словно насмешливые шепотки, и призрачные картины проходили перед моим затуманенным взором: Авигея — моя жена, мы с Авигеей в доме вместе с детьми, мы с Авигеей заняты повседневными делами во дворе, оплетенном виноградными лозами. Ощущение усталости, мягкая нежная кожа, осмелиться только на одно — легонько коснуться губами, и каждую ночь уютно свернувшееся тело рядом со мной — все, что последовало бы, могло бы последовать, если бы я взял ее в жены, если бы сделал то, чего от меня ждали все жители деревни, чего давно ждали мои братья. Если бы я сделал то, что требовали обычаи и традиции. Если бы я сделал то, чего жаждало мое сердце.

Мне не хотелось спать. Я боялся спать. Мне хотелось покоя, хотелось, чтобы наступил день и можно было встать, чтобы дождь шел и шел, заглушая все звуки в комнате, всякое произнесенное слово. И зачем вообще они разговаривают в столь поздний час, после того как сказано уже так много?

Я поднял голову. Иаков стоял, сверля меня взглядом. Рядом с ним стоял Клеопа. Моя мать тоже была здесь, она пыталась оттащить брата.

— И как это мы сможем обеспечить невесте все те платья, покрывала, балдахин и все остальное, о чем ты с таким жаром говорил, чтобы она могла выйти замуж за такого богача, как внук Хананеля из Каны? — наконец взорвался Иаков, в гневе потрясая кулаками. — Ответь мне, что скрывается за твоей похвальбой, ты, кто стал причиной несчастья, этого самого несчастья! Как ты мог требовать для нее одеяний и приготовлений, каких в этом доме никто не в силах обеспечить твоей сестре?

Он хотел говорить и дальше.

Но я поднялся на ноги.

— Почему ты сам не женился на ней, сынок? — спросил меня дядя Клеопа с мольбой в голосе. — Кто же требует от тебя, чтобы ты не женился?

— А, он слишком хорош для этого, — заявил Иаков. — Он лучше Моисея, что не берет себе жену, он лучше Илии, что не берет себе жену. Он жил бы, как ессеи, но только не с ессеями, потому что слишком хорош для них. И если бы с девушкой в роще оказался любой другой, она погибла бы. Но тебя все знают, ты — нет, ты никогда не тронул бы ее!

Он набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить, но я остановил его.

— Пока тебя не хватил удар, — сказал я, — дай мне поговорить с матерью. Мама, пожалуйста, неси сюда прямо сейчас те дары, что принесли, когда я родился. Покажи их нам.

— Сынок, ты уверен?

— Я уверен, — сказал я.

Я не сводил глаз с Иакова.

Он порывался заговорить.

— Подожди, — сказал я.

Мама сразу вышла.

Иаков стоял, рассматривая меня с холодным презрением, готовый взорваться. Мои братья столпились у него за спиной. Племянники стояли, наблюдая, в комнату вошли тетя Есфирь и Мара. Шаби, Исаак и Менахем стояли у стены.