Шаг в четвертое измерение - Элен Макклой

— Отрицаете ли вы, что находились на дружеской ноге с фашистами в Италии и вишистами во Франции во время войны?

— Это были чисто социальные контакты, — вежливо ответил он. — Их также поддерживало множество американцев, англичан и французов. В конце концов нельзя бросать своих старых друзей только из-за несогласия с их политическими взглядами, не правда ли? Это отдает доктринерством и отсутствием цивилизованности. При таких условиях общество просто не может существовать.

— Если вы ни от кого не скрываетесь, то почему живете в таком неприступном месте? — спросил я.

Опять у него на губах заиграла жеманно-сладенькая улыбочка.

— Существует большое различие между глаголом «прятаться» и выражением «залечь на дно». Именно это и произошло. Я залег на дно в ожидании, пока все успокоится. Тогда я вернусь в Америку.

Вероятно, заметив скептическое выражение в моих глазах, он продолжал уже более настойчиво:

— По вашему мнению, все это не уляжется? Вы думаете, меня не примут дома? По своей молодости вы можете придерживаться такого мнения. Но это, конечно, пройдет… Все проходит, все… Я даю своим соотечественникам три года на то, чтобы они забыли обо всем, что было в прошлом. Максимум — пять. После этого срока я вернусь на родину. Там меня встретят как героя, и я буду жить счастливо до конца своих дней.

— А вы на самом деле хотите вернуться?

По правде сказать, такое его желание меня сильно удивило.

— Я начинаю скучать по цивилизованным, покрытым никелем котлам для приготовления мяса в высокомеханизированном обществе.

Теперь он чувствовал себя вполне в своей тарелке и демонстрировал болезненную болтливость человека, прожившего немало недель в полном одиночестве. Я не мешал его болтовне, надеясь, что после длительных разглагольствований он позволит себе какую-нибудь важную для меня оговорку.

— Вы только представьте себе. Переносные радиаторы. Черешня в январе, мороженое к завтраку, собственный морозильник, готовящий лед, — все эти вещи очень редко встречаются сейчас в Европе, — только на «черном рынке». Я просто без ума от них. Я подсчитал, что проживу еще около сорока лет. Это означает, что на моем веку произойдут еще по крайней мере две мировые войны. Я предпочитаю наблюдать за ними, находясь в полной безопасности по другую сторону океана. Им не одурачить меня своими митингами в защиту мира и международными конференциями. Я помню Женеву! Будет еще немало других войн. Война — это одна из немногих оставшихся в мире честных вещей, и к тому же она требует мужества. Остановить войну — все равно, что попытаться остановить ветер.

Я навострил уши. Я уже слышал эту фразу от Джонни. Неужели он позаимствовал ее у Блейна?

— Вы на самом дело уверены, что люди так быстро обо всем забудут? — мягко, едва слышно произнес я, чтобы мой комментарий придал ему убежденности и не отвлекал от главного направления мысли.

— Очень многие захотят забыть об этом! — с чувством произнес он. — Новое поколение мальчиков и девочек устало все время слушать о войне, для которой оно еще не созрело; спекулянты хотят, чтобы все забыли, откуда у них взялись деньги; и те, кто тайно выражал симпатии с идеями стран-участников гитлеровской оси. Даже солдаты захотят все скорее позабыть, но в силу прямо противоположных причин. Эта война скоро превратится в старую игру, во вчерашнюю газету. И в новом послевоенном мире найдется место для Уго Блейна, как и в довоенном. Маятник теперь качнулся в мою сторону, и я постараюсь этим до конца воспользоваться, — до тех пор, пока не разразилась новая война.

Конечно, произойдут кое-какие незначительные изменения. Ярлык «фашист» не замелькает вновь, и к нему будут прибегать различные профессора с претензией на респектабельность. Как и другой — «коммунист», насколько я понимаю. Но идеи, скрывающиеся за этими словами, будут продолжать свой непобедимый марш вперед, правда, под другими названиями. Двадцатые и тридцатые годы продли под эгидой «розовых гостиных». Несомненно, сороковые и пятидесятые пройдут под эгидой коричневого цвета Чайных столиков, — нет, не наглого, темно-коричневого Цвета штурмовиков, а приятного, мягкого, даже с бежевым оттенком.

— А почему в таком случае просто не желтого? — воскликнул я.

Но Блейна уже понесло, и он упивался собственным красноречием.

— Вы уже можете встретить их на очень важных постах. Пройдитесь по Пятой авеню в час коктейлей, и, вероятно, вы встретите там немало коричневых оттенков чайного столика, которые немало бы удивили своих друзей, надев настоящую коричневую униформу, если бы только Гитлер выиграл войну. В таких странах, как Норвегия и Франция, которые были оккупированы Германией, эти коричневатые поторопились и вышли в своем истинном одеянии. Вот почему у них было столько неприятностей. Но Америка не была под оккупацией. Поэтому можно только подозревать о существовании таких лиц в Америке, но этого нельзя доказать, и никто об этом никогда не узнает. А они всю свою жизнь будут любоваться собственной виной, которая будет доставлять им тайное развлечение, как это бывает у любителей адюльтера, особенно среди женщин.

— Вы набросали свой портрет художника собственной рукой? — спросил я.

— Попробуйте-ка это доказать! — весело прокудахтал Блейн. — В демократических странах суд настаивает на предоставлении законных норм свидетельских показаний, а против меня нет никаких улик. Только газетный треп. Все это уймется. Я вернусь в Америку даже раньше вас!

— Так скоро?

— Вполне вероятно. Если этого не произойдет, то я попрошу вас передать от меня записочку моему издателю. Мне сейчас позарез нужны деньги. Сообщите ему, что я работаю над новой книгой, которую закончу через месяц с небольшим. В ней нет ничего о войне. Это — философский анализ греческой политической теории. Слегка, конечно, антидемократический, но совсем не противоречивый. Некоторые мои прежние книги были гораздо более критически настроенными против американской демократии, но они до сих пор там пользуются спросом. Во всех американских критических рецензиях обязательно упоминается мое имя с большим ко мне уважением, даже теми авторами, которые не согласны с моими идеями. Я могу продемонстрировать вам несколько примеров.

Он начал передвигать лежавшие на столе газеты.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Я готов поверить вам на слово. Даже если бы у меня было свободное время, я вес равно не стал бы передавать вашу записку издателю. Но я уверен, что ваша будущая книга будет пользоваться громадным успехом, так как мы, американцы, проявляем мазохистскую тенденцию раболепствовать перед теми философами, которые злоупотребляют нашей цивилизацией, если только они это делают с достаточной эрудицией и нахальством. И я уверен, мы продолжим в том же духе даже сейчас, когда наша презираемая всеми индустриализация немало сделала, чтобы урвать для нас несколько мирных и цивилизованных десятилетий из мрака будущего. Однако здесь нет никаких свидетелей, поэтому вы можете вполне удовлетворить мое любопытство и сказать мне правду: именно вы были сердцем и душой немецких и итальянских фашистов, правда, при этом оставаясь в белых перчатках. Не так ли?

Он опять жеманно улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:

— Разве?

Я поднялся и поглядел на него с высоты своего роста:

— Для меня вы хуже тех невежественных скотов, которые составляют костяк фашистского движения в любой стране. Вы хуже тех опрометчивых глупцов, которые на самом деле вещали на радиостанциях стран-участниц гитлеровской оси. У вас есть ум, вы получили солидное образование, но и то, и другое вы использовали ради достижения извращенных целей. Вы отравляете сознание своих читателей, особенно молодых, таких как Джонни Стоктон. Все это отвратительное кровопролитие рождается из вашего воздушного нигилизма, — это результат его воздействия со стороны других, более второстепенных лиц, со стороны журналов и газет, воздействия на не получившие достаточно духовной пищи недисциплинированные умы, на такие, каким обладал и сам Гитлер. В двадцатые годы ваш анализ нашей пустоты и вульгарщины мог показаться вполне убедительным. Казалось, что вы выступаете за сохранение высших ценностей, возвышающихся над нашими пошлыми жизнями, которые мы тратим на накопительство и делание денег в поте лица своего. И вот, когда немцы, эти люди, которые всегда отличались педантичностью, вняли вашим концепциям и довели их до логического конца, то все закончилось Бухенвальдом и Дахау — а это было куда отвратительнее всего того, в чем вы Нас осуждали до этого. Ваши книги могут причинить куда больший ущерб, чем тысячи немецких штурмовиков. И мне противно думать о том, что вы выйдете сухим из воды, в то время как негодяи куда более мелкого калибра будут осуждены и наказаны, и здесь никто ничего не в силах поделать!