Бета-самец - Денис Гуцко

В моем мозгу бумажный снег дал щедрые всходы.

Когда примерно через полгода на развороте журнала «Огонек» я наткнулся на репродукцию картины Аркадия Пластова «Весна. В бане» — от нахлынувшего желания чуть не задохнулся. И начались мои навязчивые грезы о девах нагих в кисее снегопадов. После армии, сделавшей меня более-менее нормальным, по крайней мере жизнеспособным человеком, я при случае норовил заманить обнаженных под снег. Но как-то все не сходилось: то отношения сворачивались до первых морозов, то девушка оказывалась мерзлячкой и не желала выскакивать из сауны. Когда у меня завелись первые нормальные деньги, я вспомнил, что на войне все средства хороши, — и решил расправиться со снежной дурью без церемоний. Несколько раз, дождавшись снегопадов, нанимал проституток, которые за двойную плату, крепко разогревшись спиртным, соглашались исполнить мой придурошный каприз. Не помогло. За деньги это не лечилось. Но с годами прошло само.

17

— Антон, она сегодня ничего не ответила. Завтра будет ответ. Потерпи до завтра.

— Может, я подскочу к тебе? Расскажешь подробно. Ты где?

— Слушай, я сейчас не в кондиции. Спать хочу, не могу. Рассказывать нечего.

— Не ответила?

— Ни слова.

— Совсем? Так, может, — нет?

— Что?

— Говорю, может, она откажется?

— Не откажется, не должна. Всё хорошо будет. Но только завтра.

Вместо «Сусанина» очутился в местечке под названием «Дыра». Пропустил нужный поворот, начал объезжать квартал, чтобы вернуться, — и заметил вывеску.

«Сусанин завел в дыру», — хмыкнул он, оценив приключившийся каламбур, и нырнул вправо, в пустой кармашек парковки.

В «Дыре» было громко и дергано. Компании кислотных юношей и девушек, прибившиеся к ним, еще не достаточно кислотные, товарищи — скованные, неосвоившиеся. Ровесник Топилина затих в дальнем углу в волнах сигаретного дыма. Как мурена в засаде: мягкотелый, но сразу видно — хищный. «Не помешаю?» — мысленно обратился Топилин к мурене.

Музыка наглая. Лезет нахрапом, будто лапает.

Уловил в пульсирующем полумраке заинтересованный взгляд. Что там? Маечка, штанишки. Пожалуй, сойдет.

Три подряд виски под сигаретку — и по телу поползло щекочущее тепло.

Маечка, далеко не уходи! Еще немного.

— Налей-ка. Односолодового.

— У меня односолодовый закончился. Нужно в кладовку сходить. Подождете?

— Ну нет. Лей, какой есть.

— Вы мне назовите какой, я налью.

— Тьфу ты! Ну, «Джим Бим» давай.

— Ваш «Джим Бим», сто граммов.

Проще, Саша, проще. И не верти же ты носом: простота — не удел простаков. В простоте зоркость нужна. Чтобы не вляпаться. А интеллигентские мессы своей маменьки оставь ее интеллигентским катакомбам. Это не про то, как выжить, это про то, как умирать. Правильно и красиво. Любя невозможное. Блюдя осанку и биографию.

Напротив — уже порядком поднабравшаяся Катя в занятной маечке: на майке кот, на каждой сиське по глазу. Катя наклоняется к столу — глаза прищуриваются. Опускает плечо — кот подмигивает. Откидывается на спинку стула — выпучивает глаза так, что, кажется, вот-вот вылезут из орбит.

— Катя, ты любишь котов?

— Обожаю.

Делает вид, что не улавливает ход его мыслей. Выпрямляет спину, смотрит в сторону, давая ему возможность наиграться с котом в гляделки.

— У меня дома ангорский. И они не лезут, кстати. Нет, лезут. Но пылесосом прошлась, и чисто. Я ангорских люблю. И персов еще. А у тебя есть? Какой?

— А у меня нету. Никакого.

Опьянеть не получилось. Сначала показалось, всё идет как надо. Вроде бы разобрало. Но теперь — чем больше пьет, тем дальше от хмеля. Глупо. Да и кот на самом деле — не радует.

— Ты учишься, Катя?

— Уже отучилась. На мерчендайзера.

Катя при теле. Пожалуй, даже с некоторым перебором. Наверняка быстро вспотеет, будет источать тот сладковатый сдобный запах, свойственный свеженьким пышкам, который каждый раз сбивает Топилина с сексуальных позывов на гастрономические. Бывает, везешь в гостиницу — порох. Перед таксистом неловко. Заведешь в номер — нимфа, только успевай. А в постели вдохнешь поглубже: булочка, сытная булочка… чего бы такого сжевать?

— Я вообще-то сестру жду. Задерживается что-то.

— Как сестру зовут?

— Роня.

— Что? Это кто? — удивился Топилин. — Роберта, ро-о-о… Рояна? Рамаяна? Арина?

— Да не. Ну, по паспорту Оля. Но она так не любит.

— Ааа… И где же Роня?

— Приколись! — Катя будто все это время ждала этого вопроса. — В пробке стоит. На мосту авария. Прикинь, «Газель» с цветами перевернулась.

— С цветами?

— Жесть! Полмоста в гвоздиках. Может, поехали, глянем? А? По приколу.

Не поехал. Катя немного поуговаривала и пустилась в подробный рассказ о том, как в прошлые выходные потеряла мобильник в маршрутке, но потом нашла.

«Хорошо, что болтливая, — мимоходом отметил Топилин. — Слова сейчас не помешают. Особенно такие. Вот какие-нибудь такие в самый раз».

И Катя — в самый раз. В часы мимолетных депрессий, следуя классическому рецепту, Топилин предпочитал сисястых, которые глупей. Они тонизировали и примиряли с окружающей средой. В то время как глупые без сисек обостряли ощущение бессмысленности.

— А еще я в последнее время стала замечать, что цифры забываю. Это вообще засада. Например, к подружке потусить пришла, а номер квартиры забыла. Капец. То ли 22, то ли 33. Наугад набираю, они, козлы, меня не впускают. Ваще! Потом на работе забыла номер ряда, в который бакалею выкладывают. Потом день рождения сестры. Не этой, а другой, двоюродной. Пятого мая или седьмого?

Из Катиных цифр в голове соткался и раскосматился буйной бородой математик Перельман, который сначала доказал неведомо что, а потом учудил неведомо что.

— Катерина, — переходя вдруг на «вы», перебил Топилин очередной монолог о забытых цифрах. — А давайте-ка выпьем за Перельмана.

— За кого?

— За Перельмана. Который математик.

— О! Я один анекдот знаю про математика. Короче, встречаются две подруги. Одна такая: «Как твой парень? Все еще занимается математикой?» Другая: «Не хочу больше слышать об этом мерзавце. Вчера позвонила ему, а он сказал, что приехать не может, потому что трахается с тремя неизвестными».

Пить за Перельмана расхотелось.

— Так что за Перельман? — спросила Катя, отсмеявшись.

— Сотрудник мой. У него вчера день рождения был.

— Ты что, математик?

— Почти. Инвестор.

Задумавшись над услышанным, Катя пожала плечом, отчего кот на ее майке удивленно шевельнул бровью.

Выпили.

— Так вылетит что-нибудь, и хоть ты лопни, — сказала Катя, ставя фужер на стол и облизывая губы. — В последний раз, прикинь, забыла пароль на пластике. И бумажку, где записывала, потеряла. Не могу вспомнить, и все. Неделю мучилась.

И Топилин вспомнил про Милу. И про полный багажник еды, купленной позавчера.

— Почапала я в банк, что делать. Вышла на остановке — и вспомнила. Вот, блин, как будто на стене передо мной циферки написались: девяносто восемь… — она осеклась и огляделась. — Короче, вспомнила.

Скоро Катя отправилась в туалет, Топилин расплатился и вышел из бара.

Было начало первого, но казалось — глубокая ночь. Тишина, машин не слышно.

«Ничего, — решил Топилин. — Разбужу, извинюсь».

Телефон милой Милы был отключен, и что-то подсказывало Топилину, что для него он отключен навсегда. Внесен в черный список, отлучен и предан анафеме. Ехать и просить прощения не хотелось ни в коем случае. Да и как знать, вдруг кто-то другой уже занял его место в этом гнездышке гарантированного позитива.

Мэйл пошлю: «Решил жениться. Не поминай лихом».

Ватное небо свесилось низко, на самые крыши. В клочковатый разрыв выглядывала луна. На лавочке возле автобусной остановки лежал, подрагивая, человек — икал.

Топилин пристегнул ремень, завел и медленно, на черепашьей скорости, отправился на набережную. Уже и не припомнит, когда садился за руль под мухой. Боязно. Есть мнение, что беда не ходит одна. Мало ли… Подсунет ему костлявая Сережиного товарища. Одного из тех, бывших коллег, — в ботиночках, измазанных рыжим суглинком. Выйдет такой на середину дороги, галстук по ветру, макушка в лунном отливе, прокричит на весь ночной Любореченск: «От Сереги, дружка моего незабвенного, пламенный привет!» — и шлеп под колеса… А все же нужно рискнуть. Устроиться с бутылкой у реки, пустить себя корабликом по течению. Посмотрим, что из этого получится. Вдруг подумалось: давно не оставался наедине с собой. Странное наваждение. Холостой, бездетный — что и говорить, он часто оставался один.

Встал подальше от моста, вышел. Вокруг густые тени. За каменным парапетом тлеет река. Противоположный берег, застроенный складами и причалами, изодран фонарями в черно-белые лохмотья. В районе грузового порта заломлены к небу остроугольные конечности кранов.

В багажнике пованивало протухшим мясом. Взяв пакеты, Топилин пересек аллею и выложил ношу на лавку.