Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

В толпе послышались одобрительные смешки.

Плохо соображая, что делает, Федька сняла с себя шнур с чернильницей и передала всё письменное хозяйство конному сыну боярскому, сытому мордатому пар ню, который и не думал лезть на рожон к бесам. На виду у толпы она пошла. Но только вблизи, когда поздно уж было отступать, Федька почувствовала, в какое опасное дело ввязалась. Полные злобы глаза бесноватой утратили память о человеческом, рот обливала слюна и пена. Несколько раз Федька заступала ей за спину, подгадывая случай схватить, женщина лаяла, изворачивалась, и стрелец, топая ногами, крутился вместе с ней.

Между рядами, сопровождаемый мальчишками, бежал поп, на ходу надевал непослушную ленту епитрахили. Все торопливо расступились, освобождая проход одержимая увидела и попа, и крест — замерла. В этот миг и схватила её Федька за локоть повыше, у плеча Теперь они держали женщину вдвоём, но одержимая не замечала этого, тощее тело её горело — перехватывая покрепче, Федька осязала горячую жёсткую плоть.

Случайным взглядом Федька отметила в толпе и Космача. Казак глядел столь же угрюмо, как воевода в двадцати шагах напротив. Расставил ноги, заложил руки за пояс, молча посторонился, давая дорогу попу.

Поп перешёл на шаг и выставил перед собой крест. Молоденький попик со свеженьким личиком и жидкой бородёнкой, он неуверенно глянул на воеводу, будто ожидая дополнительных распоряжений, и осенил бесноватую крестным знамением — та рванулась, гавкнула, так что Федьке пришлось напрячься, чтобы не выпустить. Поп отступил и облизнул губы, опять оглядываясь на воеводу.

— Ты святой водой её, водицей святой покропи, — слышались советы.

— Святой водой хорошо, — обронил воевода.

— Действительно, — обрадовался поп, делая ещё шаг назад, — надо бы и святой воды... Сбегал бы кто-нибудь... дьякону сказать.

Мальчишки помчались.

— Да пусть он и сам придёт! — крикнул вдогонку попик. — Или отец Тихон.

Стоявший сразу за попом Космач повернулся и, не глядя на людей, пошёл прочь, на толпу, которая поспешно перед ним расступилась. И сейчас же сомкнулась вновь.

— Гав! Гав! — звонко пролаяла женщина. Обладавший ею бес радовался посрамлению святого креста.

Пристыженный поп, щёки его пылали, замахнулся крестом — женщина дёрнулась.

— Изыди, сатано, изыди! — возгласил иерей гораздо уверенней. Снова осенил её крестным знамением, не обращая внимания на лай и рывки. — От имени господа повелеваю тебе: изыди от создания сего... — запнулся. — Изыди и не вниди в него впредь, иди же в ад — туда, где назначено тебе жилище! Изыди, нечистый дух! Прочь! На пустое место!

Женщина напряглась, и Федька приготовилась к худшему. Но бесы, обладавшие несчастной, не очень-то заторопились.

— Не выйду! — возразил сатана злорадным голосом женщины. — И я не выйду! — пропищал в ней бесёнок поменьше. — Не выйдем! Не выйдем! — загалдела игривая мелкота.

Поп не удивился бесовской разноголосице. Первая робость прошла, и он ощущал лишь не знающую бесплодных колебаний сосредоточенность, подъём духа, который был закономерным итогом многих лет подготовки, учения, упражнений и зиждился на сознании сопричастности с той высшей, нечеловеческой силой, которой заранее уже дана победа.

— Полно тебе, сатано, мучить её, выходи! Запрещаю тебя именем господним!

— Назначь мне жилище в другом человеке! В отроке, жене или муже! — смутился бес.

— Не будет того! — возразил поп, вознося крест, и на чал молитвой господней беспощадно отчитывать сатану.

— Ох, ох, ох нам, окаянным! — заголосили бесы и бесенята. — Погоди! — начали они юлить, — дай нам отдохнуть в доброй женщине сей.

Иерей возглашал молитву, и нечистый дух во всё большем беспокойстве причитал, пытаясь сбить и от влечь его от полных грозного значения слов.

— Были мы вчера на свадьбе и там устали, — притворялись бесы слабенькими и несчастными. — В стрелецкой слободе на свадьбе у Татьянки, вдовы Обалишина, у дочери её Офимьицы на свадьбе были, — выдавали бесы свои и чужие тайны. — Утомились мы очень. Дай отдохнуть в женщине сей, добренький! Веселились мы очень, плясали шибко на свадьбе Офимьицы.

Препираясь с попом, бесы забыли мучить женщину, и она почти не вырывалась, но держать было всё равно утомительно, отпустить боязно. Жара, пыль, вонь из рыбного ряда, которую стихающими порывами наносил ветер, солнце в висок при полном безоблачье — ни отвернуться, ни отступить. Сгибаясь над одержимой, Федька приметила в толпе Вешняка — с восторженным страхом ожидал тот каждого слова бесов и, поглощённый событиями, одобрительно кивал священнику.

Между тем бесы начали сдаваться без борьбы. Судорожная зевота, вроде блевотных позывов, сотрясала женщину, она разевала рот, мучительно икала, содрогаясь до самого нутра, и наклонялась, чтобы выплюнуть или выпустить из себя что-то склизкое и большое. И хоть Федька, настороженно бдительная, ничего такого вблизи не примечала, люди, державшиеся на благоразумном расстоянии, опасавшиеся прежде и рот раскрыть, чтобы не заскочила ненароком икота, стали кричать, что бесы выходят! Вот — мухи летают! Вот они — мухи! В толпе крестились, оберегая себя, и шарахались от чёрных с зелёным отливом мух, которых и вправду прежде не примечалось.

Женщину стошнило белыми брызгами, она похаркала и ощутимо расслабилась, покрывшись испариной. Поп, которому доставили тем временем из церкви потир — серебряную чашу для причастия, налил туда святой воды, покрошил ладану и заставил кликушу пить. Опустошённая и безвольная, она не сопротивлялась. После первого судорожного глотка освящённой воды можно было уже не опасаться, что икоты вернутся. Федька поправила женщине сбившийся платок и с облегчением разогнулась, стрелец тоже выпустил предплечье кликуши, и она осела наземь.

— Батюшко твой кто? — строго спросил поп.

— Всюду бесы, — запричитала кликуша, опираясь о землю. — Вижу, вижу, по всему городу насажено, сидят икоты и по пряслам, и на горках, и на спусках к Талице... и у бани на берегу. Много, много икот понасажено! И многие-то икоты ещё заговорят, как придёт время, дождутся своего часу бесовские эти икоты-то! Коснуться ведь чего ни коснёшься, чтобы икоты не зацепить! Помоги нам, пресвятая богородица!

Заговорил тут и воевода, возвышавшийся на коне в окружении хмурых холопов.

— Батюшку своего назови! — громко велел он, показывая, что не отступится, пока не узнает имя человека, который напустил на женщину порчу, — батюшку.

— Родька, проклятый, мучитель, — простонала кликуша.

— Родька-то кто? — властно вёл разговор воевода.

Толпа внимала.

— Подмечала я: выпускал чертей изо рта. Черти-то загородили дорогу,