Сапфиры Айседоры Дункан - Алина Егорова

– Вот, возьми, – Даниил протянул аккуратно завернутый в хлопчатобумажный лоскут небольшой предмет и отвел глаза.

– Какая прелесть! – ахнула Антонина. В неприглядной тряпочке лежало нечто потрясающее. «Откуда?!» – хотела воскликнуть она, но лишь улыбнулась в знак благодарности. Муж приучил ее не задавать лишних вопросов. К счастью, любоваться подарком не возбранялось.

Лапкин не случайно запретил домашним любые разговоры о своей службе. Сейчас он в очередной раз убедился в правильности своего решения. Меньше всего на свете ему хотелось отвечать на вопросы, касающиеся этого изумительного перстня. Сам он дорого заплатил бы, чтобы забыть о том, как он у него появился.

1939 г. Саратов

Город еще нежился в оранжевых лучах рассветного солнца, влажные улицы пустынны и тихи, насквозь пропитанные прохладой и свежестью поздней весны. Даниил брел привычным маршрутом по узким, извилистым переулкам. Накануне он крепко заложил за воротник и совсем не спал, но несмотря на это был бодрым и трезвым, как стеклышко. На его угрюмом лице читалась сосредоточенность, но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в его беспокойную душу, то увиденное заставило бы содрогнуться: там обосновались беспросветная тоска и злоба. Даниил злился прежде всего на самого себя, за слабость характера, трусость и беспомощность. Во вторую очередь он ненавидел свою службу, существующую систему и весь мир с его жестокими законами.

К хорошо знакомому дому на Старой Барочной улице в другой раз он добрался бы не более чем за двадцать минут, но сейчас ноги туда не шли, и Лапкин растянул дорогу на полтора часа. Где он шлялся, Даниил и сам не знал – за это время можно было бы обойти пол-Саратова.

Он медленно прошелся под окнами, спрятанными в юной листве рябин, и поднялся на крыльцо. «Хоть бы дома не оказалась», – подумал он и постучал по массивной деревянной двери. Но надежда не оправдалась. Ему открыли. Кутаясь в шерстяной платок, сонная, с усталостью на меловом лице, стояла Элиза. Казалось, она ничуть не удивилась столь раннему визиту своего друга. Окинув взглядом Даниила, женщина молча увлекла его за собой. Не говоря ни слова, она стала хлопотать насчет чая: подожгла примус и расставила на столе посуду. Холодный и резкий голос Лапкина заставил ее оставить это занятие.

– Именем закона! Правом, данным мне советской властью… – Даниил пытался говорить твердо, но язык не слушался, слова застревали в горле. Не тратясь на ненужные речи, он вытащил маузер, реквизированный три года назад у какого-то полковника, уличенного в шпионаже, и направил холодное дуло на Элизу.

Тарелка с сушками выпала из тонких рук прежде, чем раздался выстрел. В ее больших, прозрачных, похожих на горный хрусталь глазах отразился испуг. Они расширились от ужаса, стали совсем огромными. «Почему?» – хотела спросить Элиза, но не успела – Лапкин уже нажал на курок.

«Почему?» – этот немой вопрос Даниил задавал себе позже постоянно. Почему он выбрал эту профессию, вернее, она выбрала его, поскольку особого выбора у него, вчерашнего беспризорника, тогда, в шальные двадцатые годы, не было: либо в чекисты, либо по скользкой дорожке прямиком в колонию. Почему приходится ломать судьбы ни в чем не виновных людей? И почему убить Элизу приказали именно ему? На последний вопрос ответ он знал наверняка: здесь не обошлось без участия сволочи Ерохина, ожиревшего от штабной работы майора, который давно точил на него зуб за брошенное им по глупости скабрезное высказывание в его адрес. Ерохин был самолюбив и обидчив, он не терпел замечаний по поводу собственной персоны. Майор давно его взял на карандаш. Ему было известно многое. Он знал про тайную связь Лапкина с Элизой Краузе, дочерью расстрелянного красными пособника белогвардейцев и сестрой беглого антисоветчика, и даже про то, что Даниил отпустил Эрнеста Краузе. Впрочем, насчет последнего обстоятельства Ерохин точными сведениями не располагал, только предположениями, основанными на показаниях жителей Красного Кута, но и их было достаточно, чтобы сильно испортить Лапкину жизнь.

Даниил шел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой. Час назад он выполнил нелепый и чудовищный приказ – застрелил свою подругу. Она была для него больше чем любовь. Грациозная, гибкая, как кошка, изящная и хрупкая, словно фарфоровая статуэтка, Элиза стала его страстью и наваждением. Они тайно встречались потому, что ему, офицеру НКВД, не пристало знаться с сестрой антисоветчика, имеющей легкомысленную профессию танцовщицы, к тому же немкой.

Из-за жестокой прихоти какой-то тупой и серой жабы в погонах, которой нужно было предъявить начальству показатели успешной борьбы с врагами народа, Элизы больше нет, но ее образ навсегда останется в сердце вспышкой света, ни с чем не сравнимой радостью и болью. Он, словно старая, незаживающая рана будет саднить и терзать. Во внутреннем кармане пиджака лежал взятый на память перстень: драгоценный, редкий и необычный, как и его бывшая владелица. Изящное белое золото изгибалось кольцом, словно ее хрупкое тело; сапфиры напоминали синеву глаз. Свет этот был холодным, как лед. Перстень давил, обжигал и вносил смятение в грешную душу Лапкина. Он был безмолвным свидетелем его преступления и стал для него вечным немым укором.

В маленькую провинциальную Шарью Алиса ехала без сожаления. К своей свекрови, Нине Карповне, теплых чувств она не питала, но и неприязни не испытывала, относилась к пожилой женщине уважительно и находила ее вполне приятной. Нина Карповна, на людях ворчливая, с невесткой была любезна – Алиса ее всем устраивала: сдержанная, тактичная, с хорошими манерами. «Зато не придется видеть кислую мину Ленчика и слушать его разглагольствований», – думала Алиса, сидя на полке. Она, как бабушка, подперла кулачком подбородок и смотрела в окно. Под мерный стук колес приятно мечталось: о Максе, над которым она взяла реванш, о любви – красивой и яркой, что обязательно случится, о том, как после отпуска она начнет новую жизнь: сменит привычки, прическу и, может быть, работу. «И мужа не помешает», – беззаботно подумала Алиса. Сейчас никто не мог нарушить плавное течение мыслей требованием приготовить салат, поменять полотенце или погладить футболку, не претендовал на внимание и не демонстрировал дурного настроения.

Как было бы замечательно встретить его – настоящего мужчину! Такого, который будет относиться к ней трепетно, беречь, защищать и любить. Которому можно доверять. На которого можно положиться. Который будет мало говорить и много делать. Не надо никакой обманчивой мишуры вроде милых стишков, трогательных плюшевых мишек и букетиков из маргариток. Намного важнее реальная забота, подкрепленная делами.

Нина Карповна заметно сдала, но держалась молодцом. Она расстроилась, не увидев сына, надеялась, что он приедет хотя бы на выходные, но и Алисе была рада. Скромный деревянный дом, в саду яблони и старая вишня, заросшие лебедой грядки. Алиса помнила роскошные кусты роз, за которыми еще совсем недавно любовно ухаживала свекровь. От цветника не осталось и следа, лишь неприхотливые ромашки белели в высоких зарослях травы.

Нина Карповна старалась не докучать просьбами и всегда обращалась за помощью извиняющимся голосом.

– У Юлии Львовны надо мед забрать. Если не трудно, сходи, моя хорошая.

Юлия Львовна Севастьянова была ровесницей Нины Карповны, но выглядела значительно лучше. Ее голубые глаза светились радостью, с лица не сходила улыбка. На то имелась причина – из столицы приехал погостить сын.

Прежде чем вручить двухлитровую банку с медом, хозяйка почти насильно усадила Алису за стол. Блинчики с вареньем, творогом, сгущенкой, грибами, мясом, сыром и черный чай с тонким ароматом земляники. Алиса с удовольствием схомячила три больших блина, ничуть не смущаясь волчьего аппетита.

– На здоровье, – улыбалась Юлия Львовна, подливая в чайник кипятку.

Мужчина лет тридцати, сын хозяйки. За все время Алиса от него услышала только: «добрый день» и «до свидания». Он сосредоточенно читал газету и абсолютно ничего не замечал вокруг. Лишь когда гостья засобиралась и повернулась к нему спиной, он осторожно скользнул по ней взглядом.

Крутой склон над речкой Ветлугой, причудливо извивающейся под шелест берез и степенное молчание елей. Алиса устроилась на бревнышке и смотрела вдаль на багряные полосы заката.

– Это самое удачное место. Отсюда лучше всего просматривается окрестность.

От неожиданности она вздрогнула. Алиса не услышала приближающихся шагов, и от этого прозвучавший голос ее напугал. Над ней возвышался Никита Севастьянов, тот самый неразговорчивый мужчина, которого она видела в доме Юлии Львовны.

Он присел рядом и больше не произнес ни слова. «Странный какой-то. В доме вел себя, как глухонемой, и теперь уселся и молчит», – подумала Алиса. Впрочем, ей все равно. Пусть сидит, бревно не ее личное.