Роковое зелье - Елена Арсеньева

Самыми лучшими минутами в жизни Петра были тихие утренние мгновения, когда он уже вполне проснулся, осознал, что в бездны ничтожества не сброшен, и, свернувшись клубком в своей роскошной постели, мог вполне насладиться покоем. Минуты эти были кратки, на императора обрушивалась жизнь дворца и двора – шумная, кричащая, слишком яркая, назойливая… А он вообще недолюбливал слишком громкие звуки, слишком яркие краски, слишком необычных или даже обладающих незаурядной внешностью людей – именно потому, что смутно чуял некую угрозу во всем, что слишком. И даже слишком красивых женщин не любил, за исключением тетушки своей Елизаветы Петровны, которая, с ее синими глазами и каштановыми волосами, с детских лет являлась для него идеалом гармонии. А вообще-то ему нравились русоволосые, сероглазые, с нежным румянцем, тонкие станом девушки с мягкими повадками и негромким голосом… Вроде вот той, которая сейчас спешила от дома Долгоруких в сопровождении горничной княжны Екатерины.

Конопатое смышленое личико субретки выражало сейчас крайнюю степень изумления, почти придурковатости. Глаза ошеломленно шныряли по лицам мужчин, руки изумленно всплескивали, а с губ срывались какие-то невразумительные словечки:

– Барин, вот диво-то!.. Диво дивное! Оне как рубаху сняли – а там… во какие! – И горничная описала руками впереди себя два внушительных полушария. – Святой истинный крест, не вру!

Петр ничего не понимал, но с удовольствием смотрел на незнакомую девушку в простеньком сарафанчике, перехваченном под высокой грудью. Одета просто, но на крестьянку не похожа. Сарафан в ту пору был отнюдь не только нарядом простонародья. Его носили и крестьянки, и женщины из небогатых дворянских семей, и в городском сословии, да и дочери княжеские, графские им не брезговали. Дело было только в качестве материи, из коих шили сарафан и рубашку. Этим и различалась одежда богатых и бедных.

Петр отметил, что сарафан незнакомой девушки сшит из хорошего голубого атласа с белой полосой посредине, шедшей сверху вниз и унизанной меленьким речным жемчугом. Из такого же жемчуга было ожерелье, в два ряда охватывающее стройную шею и спускавшееся на грудь, которая заметно волновалась под миткалевой сорочкой. Да и румянец, то взбегавший на щеки, то сменявшийся бледностью, показывал, что девушка очень взволнована.

Ее взгляд перебегал с одного лица на другое со странным выражением ожидания. Мельком улыбнулась она княжне Екатерине Алексеевне, которая уставилась на нее не то удивленно, не то насмешливо, а потом взглянула на загадочного испанского курьера, которому так и не было оказано никакой помощи, – и возмущенно вспыхнула.

– Да будьте же милосердны, ваше сиятельство, дядюшка! – воскликнула она. – Неужели вы хотите, чтобы этот человек умер у вашего порога? Где же добросердечие ваше?

– Дядюшка?! – возмущенно воскликнул старший Долгорукий. – Эт-то что еще за племянница у меня завелась? Да я таких племянниц по грошику в базарный день полсотни наберу! И ни одна пикнуть не посмеет, а ты… Кто такая?! Отчего языком бесчинно молотишь?

– Меня Дашей зовут, – уже спокойнее произнесла девушка. – Дарья Васильевна Воронихина.

Брови Алексея Григорьевича тоже взлетели чуть не выше лба.

– Данька? Дарья Воронихина?! Да ты не дочка ли Софьи… Сонечки? Ну конечно! Ее глаза! Как же я сразу не узнал?! Иван, взгляни, ты только взгляни, – возбужденно обратился князь Алексей к сыну, на миг забыв разделявшую их вражду и зависть. – Катя, посмотри!

Он всплескивал руками, так и этак поворачивал девушку, оглядывая еще пуще разрумянившееся лицо. Наконец взгляд его упал на императора, который с нескрываемым любопытством наблюдал за этой суматохой, и князь Алексей Григорьевич приложил руку к груди:

– Простите великодушно, ваше царское величество. Мать этой девицы была моей любимой троюродной сестрою. Сонечка выросла при мне, будучи много младше: я уже женился, а она к тому времени только входила в пору. Дочь ее – живой портрет своей матушки, видно, какой та была красавицей в свои года. Искали ей хорошего жениха с достатком, а она возьми да и убеги с каким-то… – Он взглянул на вспыхнувшую Дашу и оборвал себя: —…с тем, кто по сердцу пришелся. Отец у нее был мягок да жалостлив: единственная дочь, росла без матери, он все ей и спустил, а на мой бы характер такое – я бы с нее кожу живьем содрал!

Лицо у князя вдруг сделалось угрюмым, он метнул угрожающий взгляд на свою дочь… Княжна Екатерина вспыхнула, отвела глаза.

Внезапно раздался грозный рык, потом суматошный вопль, и общее внимание переметнулось от невесть откуда взявшейся Даши Воронихиной на Волчка, который отскочил от Хорхе и прыгал теперь вокруг Никодима Сажина.

Староста, о котором уже все успели забыть, пытался уйти со двора усадьбы, таща за руку заглядевшуюся на Дашу дочку, однако Волчок преграждал ему путь и еще норовил куснуть посильнее.

– Куда ж ты направился, голубчик? – весело спросил князь Иван Алексеевич. – Неужто не хочешь больше правды требовать с того, кто твою дочку сильничал?

Он захохотал, сестра его тоже не сдержала смеха. Никодим еще пуще насупился, Мавруха забегала лживыми глазами, а до Петра Алексеевича и князя Долгорукого только сейчас дошло то, что остальные уже давно сообразили.

Получается – что? Эта красавица и тот чумазый парнишка, которого Сажин обвинял во всех смертных грехах, – одно лицо?!

Они переглянулись, потом враз обернулись к Даше и уставились на нее:

– Ты… ты… это ты?!

Девушка кивнула смущенно:

– Ну да. Меня батюшка с матушкой Данькой звали. Говорили, что мне надо было мальчишкой родиться. Я в детстве забияка была – спасу нет, со мной даже Илья, старший брат, связываться боялся. Вот и назвалась Данькой, когда пошла родителей искать.

– Искать? – удивился Алексей Григорьевич, морщась от грозного лая Волчка, который нипочем не давал Сажину и его дочери удалиться хотя б на шаг. – А что с ними такое? Почему они на свадьбу дочери князя Василья Владимировича не приехали, там все Долгорукие собирались, и родственники, и свойственники, и седьмая вода на киселе? А Софья все же Василью Васильевичу, как и мне, троюродная сестра. Он долго злился, что за твоего отца вышла, да и все мы злились, да сколько можно? Порешили мы с ним предать забвенью старинные распри и помириться с Софьюшкой. Знаю, что ей было загодя приглашение отправлено. Неужто не получили?

– Получили, – угрюмо кивнула Даша. – И получили, и отправились в путь. Хотели меня с собой взять, да я накануне перекупалась, простыла, говорили, нельзя мне в такой долгий путь трогаться. Оставили дома. Брата Илью на хозяйстве, меня – за маленькими смотреть. До чего же сердце у меня болело, когда они уезжали, – передать не могу! Умоляла: «Матушка, родненькая, не езди, ради Христа!» Сон видела плохой – такой плохой и страшный… Не послушались они меня. Очень радовались, что его сиятельство Василий Васильевич про них наконец вспомнили, что с родней теперь помирятся, через столько-то лет. Поехали… Уже в последнюю минуту я упросила отца, чтобы Волчка с собой взял. Они уехали, а я места себе не находила. Прошло две недели – по моим подсчетам, они уже должны были быть в Москве, как бы медленно ни ехали, – вдруг снится мне сон – страшный-престрашный. Клубок змей… Вещим тот сон оказался! Поутру слышу: кто-то лает под моими окнами. Смотрю – Волчок! Весь ободранный, голодный, еле живой. Увидел меня, сел рядом и завыл… так завыл, как по покойнику воют. Я сразу поняла – беда. Волчок сутки спал, видно было, крепко досталось ему. А что стряслось – так не расскажет, не человек ведь, говорить не обучен. Зато как отлежался, очухался – опять начал выть да лаять, да вокруг дома метаться. Отбежит от крыльца и на меня глядит – пошли, мол, иди за мной! И в лес манит, вдаль. Долго мы с братом спорили да рядили, что делать. Он говорит: надо-де ждать. Я – ждать нельзя ни в коем случае, надобно идти на поиски. А на нем все хозяйство, тут как раз косьба-молотьба, ему продыху нет. И сам не может уехать, и меня не отпускает. Я взяла и…