Батискаф - Андрей Вячеславович Иванов

его с капитаном, отец не отказался, ответил с жадностью, яркая помада на его губах была как кровь. Скорей всего, она и завернула подарок капитана. Сам он бы не догадался… Она и представить себе не могла, что там такое… стихи… «Эвридика»… Потом были и другие сборники… и другая сожительница, с которой он поехал с нами на Чудское… да, вспомнил, я видел трех женщин этого капитана, все были высокие, эта была… Ффу! Это был кошмар!

Капитан очень хотел увидеть своими глазами, как я сижу на том злосчастном стуле, он много раз приходил к нам в гости без предупреждения, хотел подловить; каждый раз, когда он являлся, я садился за уроки или писал что-нибудь в тетрадки, как я это часто делал, дабы отгородиться от окружавшего меня бизара. Капитан сидел у нас часа два-три, беседовал с моим отцом или матерью, заглядывал ко мне в комнатку, проверяя, не слез ли я со стула, не притворяюсь ли, но я спокойно мог сидеть на том стуле, я довольно быстро приноровился изгибаться под хитроумное устройство и перестал чувствовать какое бы то ни было неудобство. Наоборот, зная, что я победил и поразил всех этих недоумков со своими пытками и тюрьмами, я торжествовал и с наслаждением просиживал на их стуле, думая про себя: хорошо бы научиться переносить электрошок, можно и на электрическом стуле попробовать! Ведь люди могут приучить себя к мышьяку, если пьют понемногу — по ложечке в день, так и электричество… почему нет? Вот бы достать такой трансформатор, чтоб можно было прибавлять электрический удар по чуть-чуть, я б попробовал…

Это дурацкое упорство стоило мне искривления позвоночника, оно повлекло за собой целую эпопею с походами к врачам, которые заставляли меня делать кремлевскую гимнастику с подвешенными тяжестями (месяцами я должен был ходить со специальными грузами, прикрепленными к моей левой руке, а также я носил корсет, к которому прикреплялись чугунные пластины, и на правой ноге я тоже носил специальный ремешок, к которому прикрепляли грузы, — грузы каждые полгода увеличивались), я должен был несколько раз в день по пять минут висеть на турнике с привязанными грузами к ногам… Но я думаю, что не это мне помогло, от горбатости меня спасла доска, на которой я спал, и все равно искривление позвоночника слишком очевидно, поэтому я не купаюсь и не загораю, стесняюсь обнажаться… и не только поэтому… там много всего. Дурацкий стул сильно изменил мою жизнь в целом, мне пришлось много ездить в Москву к врачам, лечился в санатории в Йошкар-Оле. В конце концов один старый хромой врач в Омске (куда мы заодно к родственникам съездили) сказал, что я должен спать на доске. Я тогда подумал, что он выразился фигурально: мол делу табак — спать на доске, типа капут, ничего уже не поможет, остается спать на доске, мол, уповать на помощь с небес, но отец понял его буквально и принес мне доску, постарался, даже инициалы на ней мои вырезал (что сделало ее похожей на крышку гроба для негодяя: «А.И.» — и всё, большего не достоин), так он заботился о моей спине, так он старался спасти сына от уродства, но спать на ней я не смог; моя тахта была слишком старой и рыхлой, и я скатывался с доски. В конце концов мне пришлось спать на полу (привычка на всю жизнь); я стелил ватное одеяло на пол и спал — только это и помогло.

Я спал на полу, а у нас был жуткий сквозняк, поэтому я постоянно страдал от невралгии. Из-за этого очень рано стал злоупотреблять таблетками — мать давала мне какие-то порошки, от которых проходила стрельба в локтях, и нытье в спине затихало, а когда матери не было дома (она же на трех работах всю жизнь работает, ей некогда!), я сам забирался в аптечку и находил что-нибудь. Потом увлекся травкой и алкоголем — надо было как-то притуплять надоедливую боль в ребрах и шее. В Фредериксхавне тоже сквозило, и невралгия меня жалила нещадно, мне постоянно требовалось что-нибудь… топливо покрепче, чем алкоголь. Грибы, трава, порошки…

Грибы в нашем отеле на меня действовали странно: происходило уплотнение стен и потолка, в животе бурлили огненные черви, они поднимались в солнечное сплетение, а затем горлом шли в голову, ослепляя видениями. На колесах мы метались как сумасшедшие белки — с кухни в бар и из бара в ресторан, из прачечной в комнату, носились как заведенные с тарелками-кастрюлями-подносами или мелькали с метелками по коридорам, раскачивая здание как моховик, который приводил в движение бур, ввинчиваясь в скважину неизвестного, — я забывал о том, что у меня есть тело, я не успевал вспомнить, что у меня есть имя. Травка действовала гораздо мягче, мы плыли в пузыре, наполненном дурманом, улыбались и переговаривались шепотом (особенно шепот способствовал ощущению невесомости и исчезновению связи с внешним миром).

Мое желание оставаться внутри ничуть не противоречило безумной жажде Ханумана выйти наружу, и когда хозяин соглашался со мной, отправлял Ханни за моющими средствами или тряпочками, свечками для столиков или лампочками, я доставал из ящика спрятанные вещи, за которыми был он отправлен, в то время как Хануман шел на точку и приобретал на выданные ему деньги какие-нибудь вещества.

— Заодно и проветрился, — говорил Ханни по возвращении. — Представляешь, в порт пришел какой-то корабль!.. На улицах толпы узкоглазых…

Я шикал на него, требовал, чтоб он ничего не рассказывал о том, что там происходит снаружи, я знать не хотел ничего ни о кораблях, ни о людях. Ничего этого не существовало. И не могло существовать!

Если Ханни приходил пустым, я сильно раздражался — любой перерыв в магических практиках я воспринимал как потерю достигнутой глубины, сутки без подпитки — это был практически подъем на поверхность и полная разгерметизация. Убитое время и обострение невралгии! Сквозные боли доводили меня до исступления, я превращался в один большой зуб, который пытаются подковырнуть распатором.

— Ну вот, — ворчал я, — придется начинать все сначала!

— Да подумаешь, Юдж, я завтра сбегаю!

Я не объяснял ему ничего; я злился на пушеров, на него, на Хаджу… хотя на Хаджу грех было злиться, он был законченный параноик: как сумасшедший изобретатель следит за своим вечным двигателем, который может существовать только в вакууме, Хаджа делал все, чтобы наше подпольное предприятие функционировало в максимальном отрыве от внешнего мира. Тем не менее я злился и на него, и на его повара, который улыбался мне приветливей, чем все самые