Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий - Дина Хапаева

Непостижимость общества и непредсказуемость изменений разрушают идентичность и социальных наук, и интеллектуала. В самом деле, что делать интеллектуалу в мире, где невозможно ни предложить проект социальных преобразований, ни истолковать смысл происходящих перемен? Что делать социальным наукам, если общество не верит в их способность указать путь в будущее? Как быть, если «объективная реальность», постижение которой всегда было их хлебом насущным, больше не поддается описанию? Что толку взывать и к интеллектуалам, и к социальным наукам в надежде, что они соберутся с силами и справятся с задачами, доставшимися им в наследство от прошлого века, когда не только у отдельных интеллектуалов, но и у цивилизации в целом отсутствует проект, способный придать смысл ее существованию?

«Интеллектуал — это мыслитель, который должен придать смысл миру, находящемуся в состоянии полнейшей неопределенности. Чем более способен интеллектуал вернуть миру этот утраченный смысл, тем более он достоин уважения»

— так формулирует задачи интеллектуала Мишель Винок.

Напряженный поиск смысла заставляет интеллектуала вслепую угадывать не только исчезнувшие контуры прежде столь надежного, осязаемого мира, но и тень своего утраченного предназначения.

Потребность в интеллектуале как в выразителе «народных чаяний», говорящем от лица «отверженных», которая была его важной функцией в конце XIX — начале XX в., отпала в условиях современного демократического общества и доступности средств массовой информации. Кризис научности и объективности разрушил веру в особое предназначение касты жрецов, владеющих знанием, недоступным непосвященным.

«Интеллектуал был аристократом, мэтром, но после 1968 г. стали все меньше считаться с асимметрией положения учителя и учеников. Сегодня интеллектуал, который кричит, что он понимает проблему лучше всех, абсурден. И не потому, что интеллектуалы запятнали себя сотрудничеством с тоталитарными режимами и совершали ошибки, но потому, что сейчас остро встал вопрос: может ли в принципе кто-то что-то знать лучше других?»

— говорит Оливье Монжен.

Значение этого вопроса — в глобальном переосмыслении не только социального функционирования знания, но и его внутренней структуры. Показывая недостаточность идеи кумулятивности познания, такая постановка вопроса снимает знак равенства между знанием и информацией. Антиинтеллектуальная направленность вопроса, к которому отсылает Монжен, тоже очевидна: разочарование в социальных науках тесно связано с разочарованием в возможности познания как такового.

Когнитивный кризис достаточно непосредственно сказывается не только на проекте социальных наук, но и на общественных настроениях. Страх перед грядущим, которое все больше и больше ассоциируется в общественном сознании не с социальным прогрессом, а с грозящей катастрофой, становится распространенным чувством. Потребность в альтернативном и по возможности оптимистическом объяснении происходящего в сценарии будущего, отличном от катастрофы, рассматривается представителями социальных наук как важнейшая цель их исследований.

«Главная задача социальных наук сегодня — помочь перестать драматизировать те изменения, которые происходят в обществе, показать, что мы вовсе не приближаемся к концу света. С этой точки зрения социальные науки заняли место религии»,

— размышляет Морис Эмар.

Неисполнимость таких пожеланий понятна в той же мере, в какой очевидна настоятельная потребность избавить общество от невроза перед лицом будущего. Но, может быть, ожидание катастрофы питается не столько трезвой оценкой последствий тех или иных социальных или природных катаклизмов, сколько состоянием когнитивного хаоса и шока, который вызван происходящим на наших глазах распадом системы привычных понятий? «Конец мира прежних уверенностей» может проявиться в отсутствии имен, в параличе слов.

Симптом катастрофы — новое не поддается привычным понятиям, ускользает от них. «Неописуемый кризис», «непрозрачное общество», «непредсказуемое будущее» — все эти формулы обнаруживают подлинный кризис понятий, когда не хватает слов даже для выражения и осмысления повседневного опыта.

«Мы не знаем, куда мы идем. Общество действительно больше не в состоянии понимать само себя. Это политика, но политика тоже больше не является сегодня главным водоразделом, практики совершенно изменились, но у нас нет нового языка, который бы им соответствовал на всех уровнях»,

— утверждает Оливье Монжен.

Кризис понятий выражается не только в стремлении пишущих «закавычить» практически все значимые слова или термины, чтобы никто не подумал, что автор в простоте душевной употребляет их буквально, в соответствии с их традиционным «старым» смыслом. Понятийная катастрофа подняла настоящий шквал словотворчества, который до сих пор не привел ни к чему лучшему, чем создание квази-, мета- или псевдопонятий, наскоро слепленных из обломков старых — либо с помощью приставки «пост», либо добавлением слова «новый»:

«„Популизм“, „неоконсерватизм“, „национал-республиканизм“… Слова, которые используются, чтобы обозначить этот феномен (движение „новых реакционеров“. — Д.Х.), освещают его крайне недостаточно <…> На самом деле это новая реакция, несмотря на то что реакционеры редко бывают новыми в ином смысле, чем в смысле банальной смены поколений. <…> По сути, антиэгалитаризм, который развивается сегодня среди некоторых интеллектуалов, является также новым „антилиберализмом“, у которого нет практически ничего общего с традиционным гошизмом. Хотя на деле, современная реакция не похожа ни на одно привычное политическое размежевание последних лет»[133].

Этот отрывок из вызвавшей скандал в Париже осенью 2002 г. книги Даниэля Линденберга «Призыв к порядку: исследование о новых реакционерах» служит точной иллюстрацией сказанного. Книга представляет собой гневную отповедь врагам демократии, причем в их число наряду с националистами и правыми писателями попали и вполне респектабельные философы, вся вина которых заключалась в том, что их анализ современной демократии не всегда превращается в панегирик. В воображении автора все они слились в единую политическую силу. Как и во многих других подобных случаях, автор сам расписывается в том, что бриколаж, склеивание новых слов из обломков старых терминов, их «ремонт» скорее затрудняет, чем облегчает понимание. Сами изобретатели таких понятий мгновенно начинают путаться в их значениях, тщетно пытаясь отделить новый смысл от старых коннотаций.

Характерно, что дискурс, наполненный темами «исчезновения политики», распада базовых отличий между правыми и левыми (что подробно обсуждается во Франции не только аналитиками, но и самими политиками), служит обычным примером реальных трудностей, возникающих вследствие «сбоя языка».

«Главная трудность для определения природы глобальных изменений — это проблема практик чтения, обремененных теми антиномиями культуры, которые окружали меня, когда я был студентом. Например, дебаты „правые-левые“ продолжаются, хотя эти понятия больше не имеют смысла, но ни у кого нет альтернативы…»

— считает Оливье Монжен.

Бессилие старых понятий, их неспособность наполниться новым смыслом хорошо видна на примере использования понятия «реального» в современной левой критике. Речь идет об идее Славоя Жижека, согласно которому особенность современности состоит в «прорыве» к «непосредственному опыту Реального» в противоположность «повседневной социальной реальности»[134]. Эта идея ясно отражает потребность и автора, и читателей изменить понятие «реальность», придать ему смысл, противоположный тому, который утвердился за ним в истории идей, а точнее, приписать реальности все то, что ранее противопоставлялось ей. Попытка поменять «реальность» и «ирреальность» местами вряд ли сможет лечь в основу оригинальной онтологии — скорее, она служит показательной иллюстрацией кризиса понятий.

Несмотря на то что проблема нехватки понятий, «дефицита языка» остро и болезненно переживается интеллектуалами, они склонны воспринимать ее скорее как досадную неожиданность, с которой приходится сталкиваться в отдельных ситуациях, чем как структурную проблему сегодняшнего дня. Даже в тех редких случаях, когда над забастовкой языка задумываются, ее пытаются объяснить приверженностью «старым идеологическим пристрастиям» или особенностью того конкретного явления, о котором идет речь.

«Сейчас существует полный разрыв между политическим действием и способом переживания этого действия. Не хватает языка. Работа интеллектуала всегда, с античности, состояла в поиске языка. Сегодня нет нового языка, мы не в силах его изобрести, мы тупо следуем за тем, что называется новыми технологиями.