Таящийся ужас 2 - Дэвид Кейс

Мать беспрерывно стонала и тихонько плакала, голова ее металась по подушке. И все это время в ее взгляде отчетливо читался один и тот же мучительный вопрос, который она словно адресовала невидимым силам высшей справедливости: «Почему? За что? Ведь я за всю свою жизнь не совершила ничего такого, что могло бы оправдать хотя бы пять минут подобных страданий!»

Время от времени я замечал, как она непроизвольно тянулась рукой к набухающей опухоли. Несколько секунд ее пальцы легонько касались поверхности нароста, словно пытались прощупать, что там внутри, потом она судорожно вздыхала и отдергивала руку.

— А я-то надеялась, что все это — лишь дурной сон, — с отчаянием в голосе бормотала она. — Думала: прикоснусь, а она пропала. Но нет, она все там же, и с каждым днем становится все больше.

Мать умоляла, докторов, чтобы они немедленно прооперировали ее, а те лишь уклончиво уговаривали потерпеть еще немного, мол должен приехать специалист именно по таким заболеваниям. При этом они неизменно заверяли ее в благополучном исходе лечения и призывали не терять надежды.

В больнице появились новые доктора, которые, как я узнал, прибывали из Нью-Йорка, Европы и других частей света. Главврач всех их заводил в палату матери, чтобы показать опухоль; меня на это время выпроваживали в коридор. Мать беспомощно жаловалась мне, что ее «демонстрируют, как какого-то урода». Ей, правда, объясняли, что это делается исключительно ради ее же пользы, так что в конце концов она смирилась.

Шло время, и я постепенно понимал тщетность всех моих попыток не только самому взглянуть на опухоль, но и просто разузнать о ней побольше. Мать тоже толком ничего о ней не знала, поскольку с ней разговоры на эту тему не велись. Впрочем, какие-то крохи информации мне все же удалось собрать.

Получалось так, что опухоль словно бросила вызов лучшим специалистам со всего света. Они проводили свои долгие, бесчисленные совещания, однако, изредка встречая их в коридоре или в палате, я по их нерешительным, смущенным взглядам замечал, что ни к какому конкретному выводу они так и не пришли. Им потребовалось минимум две недели для всестороннего обсуждения и изучения болезни, поскольку они хотели принять во внимание любую, даже самую маловероятную возможность. Из архивов памяти извлекались казавшиеся почти знахарскими способы борьбы с теми или иными разновидностями опухолей, поражавших когда-либо человеческий организм. Однако такого случая не мог припомнить ни один из них, более того, по-видимому, его не знала и вся история медицины. В подобных условиях, конечно же, можно было понять их нерешительность и сомнения перед началом какой-либо операции.

Я стыдился собственного любопытства и благодарил судьбу за то, что мать не могла прочитать моих мыслей. Однажды днем доктора в очередной раз собрались для консультации в помещении лаборатории. Стараясь действовать как можно тише, я осторожно повернул дверную ручку и приоткрыл дверь — буквально на пару сантиметров. До меня сразу же донесся гул возбужденных голосов. Несколько бородатых, похожих на иностранцев мужчин в старомодных костюмах и чудных повязках на шее, которые обычно называли галстуками, с головой ушли в изучение толстых фолиантов, прильнули глазами к окулярам микроскопов, листали всевозможные схемы и таблицы. Из их слов — а говорили они преимущественно по-английски — я смог понять, что в этих таблицах содержалась информация об опухоли: ее цвет, размеры, плотность и динамика роста. Однако они пока так и не могли прийти к какому-нибудь определенному выводу относительно природы двух гранулоподобных образований, отчетливо видимых на рентгеновских снимках. В качестве рабочих версий обсуждались варианты неизвестной доселе разновидности рака, последствий от воздействия радиоактивных осадков, космических лучей и даже лунного вируса, однако все они были отвергнуты как несостоятельные. Сам я мало что мог почерпнуть из всех этих дискуссий, так что после этого подслушивания любопытство мое не только не уменьшилось, но даже, наоборот, значительно возросло.

— …а корневая система располагается глубоко и хорошо разветвлена, — услышал я слова главврача. — Таким образом, операция, и в этом нет никаких сомнений, лишь ускорит смерть. Разумеется, в первую очередь мы обязаны принимать во внимание интересы самого пациента, но с другой стороны — рискуем исказить важнейшую научную информацию, если не сказать больше — вообще лишиться ее. Иными словами, я полагаю, что едва ли целесообразно вмешиваться в естественный процесс роста новообразования…

Я аккуратно и тихо прикрыл дверь, поймав себя на мысли о том, что слово «естественный» в данном случае звучит по меньшей мере странно. Тем не менее я лишь убедился в том, о чем догадывался и раньше, а именно, что они и не собираются оперировать мать и она фактически обречена. Впрочем, к подобной новости я отнесся достаточно спокойно, так как понимал, что смерть лишь избавит ее от мучений.

Мать же продолжала плакать, стонать и все время повторяла одни и те же вопросы: когда же состоится операция, когда они вырежут эту опухоль и когда наконец прекратятся боли. А боли были, похоже, нешуточные, поскольку врачам приходилось все время увеличивать дозы впрыскиваемого морфия. Кроме того, аппетит матери достиг поистине фантастических размеров.

Я отчетливо различал возвышавшийся из-под простыни бугор нароста. В последние дни он рос особенно быстро: утром — одно, вечером — заметное увеличение; а утром следующего дня — еще увеличение на несколько сантиметров.

В области живота она возвышалась на добрых сорок пять сантиметров, а по мере приближения к горлу и ступням постепенно сходила на нет. Теперь опухоль достигла уже рук и ног, в первую очередь левых. Я предчувствовал, что к следующему утру она подступит к шее и мне удастся впервые увидеть ее край.

Мать тоже это поняла, хотя ни один из нас напрямую не касался этого вопроса. На другой день я обнаружил, что она попросила установить ширму между кроватью и стулом, на котором я обычно сидел. Я пытался протестовать, но она объяснила:

— Хватит с меня и того, что врачи и сестры постоянно с головы до ног рассматривают меня. Но чтобы ты, мой единственный сын, тоже видел это — нет, не бывать этому. О Господи, за что ты послал мне такое наказание?!

И правда, всю свою жизнь мать вела себя столь безупречно и непорочно, что я готов был допустить, что и чрезмерная добродетель способна прогневить Бога.

И все же я осмелился запротестовать против ширмы, хотя, и понимал, что рискую сильно обидеть мать. Она неожиданно уступила и перегородку убрали, но всякий раз, когда я входил в палату, мать натягивала простыню, закрываясь с головой. Таким образом, все, что я мог видеть, это выступающий наружу громадный бугор, который изнутри подрагивал и шевелился. Я брал руку матери в свои ладони, хотя разговаривали мы очень мало. Она почти постоянно пребывала в состоянии оцепенения, измученная непрёкращающимися болями и оглушенная чудовищными дозами морфия. Но несмотря на все это, она неизменно натягивала простыню на голову и не снимала ее до тех пор, пока я не выходил из палаты.

Как-то, однажды утром, меня поразила царившая кругом тишина, Лишенная привычных стонов матери, палата, казалось, погрузилась в царство невыносимого безмолвия. И я понял, что она была больше не в состоянии говорить, и только беспрерывно, с отчаянием сжимала мою ладонь, словно пыталась что-то сказать. Мне кажется, она продолжала настаивать на немедленной операции. Я снова, в который уже раз переговорил с врачами, однако добился все того же неутешительного результата.

— Не беспокойся, мама, — успокаивал я ее, — они скоро начнут подготовку к операции. А потом ты пойдешь на поправку, снова будешь работать в библиотеке, увидишься со своими старыми друзьями. — Иногда мне даже казалось, что эти слова помогают снять хотя бы малую толику ее чудовищного напряжения.

Вскоре мать потеряла способность нормально есть, и я понял, что вот-вот наступит конец. Я опасался, что врачи перейдут на внутривенное питание и тем самым лишь продлят ее агонию, но этого не случилось. Очевидно, они предпочли не вмешиваться в то, что сами же называли «естественным» ходом развития болезни.

Время тянулось невыносимо медленно. На следующее утро в палату пришла еще одна медсестра — явно на подмогу первой. Я сразу смекнул, что конец близок. Сестра постоянно делала какие-то записи в своем блокноте. При виде меня мать неизменно натягивала простыню, закрываясь с головой, и меня невольно поражало, что у нее еще оставались на это силы. Меня до глубины души трогала ее забота о том, чтобы не ранить мои сыновние чувства собственным видом. Теперь мне не составило бы большого труда откинуть простыню и удовлетворить свое давнее желание, но я устоял перед соблазном, поскольку не мог ослушаться ее воли.