Эй, Нострадамус! - Дуглас Коупленд

Ну вот и все: дальше я приехал домой, где сижу сейчас усталый и голодный, отходя черт знает от какой гадости, и жажду утешения.

Противная вещь — провалы в памяти: прошедшее теряется навсегда. Его не вернуть, даже частично, — ну прямо будто под наркозом был. Кто, скажите на милость, ответил на мой звонок по поводу Йорго? Я облазил телефонный справочник, но там нет этого номера. А сам Йорго? Йорго, оставшийся лежать на камнях; Йорго, которого, может, нашли через час-другой… Он либо мой друг, либо заклятый враг.

Квартира кажется мне мышеловкой, а не домом. Заходя в ванную, я был готов к тому, что сейчас из-за душевой занавески выскочит брат-близнец Йорго либо с пистолетом, либо с бутылкой водки. Когда же я выбрался из ванной и на балконе звякнули бутылки, у меня душа ушла в пятки.

Нет, прочь отсюда, прочь! Переночую сегодня у друга.

Я сижу за столиком номер семь в закусочной «У Денни» в северном Ванкувере. Передо мной — съеденный завтрак; позади — супружеская чета, спорящая, под чьей опекой останутся дети после развода. Розовые квитанции кончились; перехожу на тетрадные листы, купленные в магазине напротив.

Ночь провел у моего друга Найджела, прекрасного электрика и штукатура. За все это время спал, наверное, часа два. Рано утром Найджел ушел работать над домом в западном Ванкувере и оставил меня за хозяина. Его квартира напоминает мою, вся та же холостяцкая дикость: гора посуды в раковине; лыжи — прямо у дверей; газеты с телепрограммами раскиданы по ковру, от которого воняет, будто от собаки, — и это при том, что Найджел не держит животных.

Я могу еще сидеть и сидеть: наплыв завтракающих кончился, а до обеда пока уйма времени. Супруги позади схлестнулись в последний раз и потом ушли. Я попросил официантку подливать мне воды, чтобы вымыть из организма накопившуюся в нем гадость — остатки алкоголя и таблеток, от которых делаешься то больше, то меньше.

Я смирился с мыслью, что мой грузовичок может взорваться при очередном повороте ключа или что в один прекрасный день меня найдут на тротуаре с пулей между глаз. Это даже хорошо — умереть так быстро.

Теперь во мне проснулась другая часть — часть, которая отбросила ненависть и решила не убивать Йорго; часть, которая хочет жить дальше. Надо оставить по себе память. Ведь я жил. Имел имя. Уверен: в моей жизни должен быть какой-то смысл, просто обязан.

Часто мне говорили: «Джейсон, ты тогда спас столько детей!» Да уж, спас. Но только ценой распавшейся семьи, и потом, многие до сих пор считают меня причастным к преступлению. Год назад я был в библиотеке, искал литературу по нарушениям памяти — и кто-то злобно зашипел в мою сторону. Мне что, не замечать такие вещи? Шерил забросило в ряды великомучеников, Джереми Кириакис затесался в список раскаявшихся мальчиков и девочек, заслуживших подарки от Санта-Клауса, — а я? Спасение существует, но только для других. Я и верю, и не верю. Я пытался построить свой собственный мирок без лжи и лицемерия, а получился тусклый воздушный пузырь, такой же одинокий, как у отца.

Черное солнце отыскало меня: его лучи жгут, жгут, жгут мою кожу, точно я букашка под увеличительным стеклом. А ну-ка, Джейсон Клосен, на счет «три» расскажи миру, кем ты был. Что бы ты хотел передать своему клону?

Здравствуй, клон.

Больше всего я любил слушать «Сюзанну» Леонарда Коэна. Я осторожно водил машину, тщательно ухаживал за Джойс. Любил маму. Мой любимый цвет — васильково-синий; он гипнотизировал меня, и я готов был подолгу стоять и впитывать синеву глазами. Что еще? Что же еще? Я много смеялся. Никогда не садился за руль пьяным, даже чуть-чуть, и горжусь этим. (Правда, не знаю, что я делал во время провалов в памяти, но в собственном уме — никогда.)

Только вот пробыл я на земле-матушке вот уже почти тридцать лет, и, боюсь, никто меня так по-настоящему и не понял. Даже стыдно, право слово. Шерил не увидела меня взрослым, но она хотя бы полагала, что у меня есть душа, достойная того, чтобы ее узнали.

Ну что ж, племяшки, время обедать, и автобиография моя почти подошла к концу, разве что… Разве что мне осталось сказать вам еще одну важную вещь, хотя прежде и стоит подумать, как ее правильно преподнести. Поеду заберу Джойс и отправлюсь на пляж: может, тогда мой разгоряченный мозг остынет и я наконец признаюсь в том, что до сих пор скрывал.

Я на пляже, на своем привычном бревнышке, и готов начать.

После того, как ваша мать сообщила мне о гибели Кента, я поехал прямиком к заливу Хорсшу. На месте аварии шоссе перекрыли до единственного ряда, а на дороге повсюду виднелись осколки стекла, куски хромированного металла, обрывки резины и лужицы машинного масла. Остатки «форда» Кента грузили на аварийную машину. Кузов смят, как оберточная бумага; бежевые виниловые сиденья усыпаны разбитым стеклом. Стоял жаркий, душный день.

Я остановил машину и подошел к полицейским. Один из них, признав меня, рассказал о подробностях аварии. «Смерть наступила мгновенно», — уверял он. Эти слова до сих пор успокаивают. Думаю, мне было бы тяжелее думать о смерти Кента, не посмотри я тогда на остатки машины. Когда видишь груду искореженного металла, от правды не уйти. С ней быстрее смиряешься.

Долго я оставаться не мог: нужно было срочно ехать к Барб. В мобильнике села батарея, так что позвонить — маме или кому-нибудь еще — было невозможно. На дороге скопились машины в очереди на паром к острову Ванкувер. Из-за них я ошибся поворотом, и пришлось пускаться в объезд: несколько невыносимо долгих миль, во время которых в висках стучало, словно били в барабан.

Когда я подъехал к дому, ваша заплаканная мать разговаривала с полицейскими у входной двери. Те явно хотели смыться, однако боялись оставить ее одну в таком состоянии. Завидев меня, копы раскланялись с заметным облегчением и тотчас укатили.

Я взял Барб за плечи и спросил, кому из родственников она уже сообщила.

Барб окинула меня совершенно неожиданным взглядом — не то чтобы виноватым, но каким-то заговорщицким:

— Никому. А ты?

— И я никому. Телефон разрядился.

— Слава богу!

— Барб, ты о чем? Ты и правда никому не звонила?

— Нет. Только тебе.

В смятении я бросился к телефону.

— Тогда я звоню маме.

Барб накинулась на меня, вырвала из рук трубку и бросила на стол. Я растерялся, но, с другой стороны, горе и не такое творит с человеком.

— Мы никому не будем звонить, — твердо заявила она. — Не сейчас.

— Барб, мы должны позвонить. Моей маме. Твоей маме. Иначе нельзя, черт возьми. Это безумие.

— Позвоним. Только сначала у меня к тебе будет просьба.

— Конечно, Барб. Все, что могу.

— Джейсон, мне нужен ребенок. Я хочу забеременеть. Сейчас же.

— Чего?

— Что слышал.

— Ребенок?

— Не будь ослом. Да, ребенок.

— Ничего не понимаю.

— Присядь, — распорядилась она и кивнула в сторону гостиной: — Вон там, на диване.

Барб достала из буфета бутылку виски «Гленфиддиш», мой подарок Кенту на день рождения, наполнила две рюмки и протянула одну мне:

— Пей.

Мы выпили.

— Мне нужен ребенок, Джейсон, и действовать надо немедленно.

— Ты и вправду просишь меня о том, что я думаю?

— Не будь таким наивным. Да, именно об этом и прошу. Мы с Кентом пытались много лет, но у него сплошь холостые заряды. Сейчас я на высоте цикла. У меня в запасе всего сутки, чтобы зачать.

— Барб, ты, наверное…

— Заткнись. Заткнись и слушай, ладно. Генетически вы с Кентом примерно одно и то же. Ребенок от тебя будет таким же, как от него. Я хочу, чтобы через девять месяцев у меня родился ребенок. И я хочу, чтобы он был похож на Кента. Есть только один способ этого добиться.

— Барб, я понимаю, тебе тяжело, но…

— Черт тебя дери, Джейсон, ты заткнешься или нет?! Это моя единственная возможность! Через двадцать восемь дней будет уже поздно. Нельзя родить ребенка от Кента через десять месяцев после его смерти. Это же элементарная арифметика! Кент был для меня всем, и если мы этого сейчас не сделаем, не останется ничего, что связывало бы мою жизнь с жизнью твоего брата. Связывало навсегда. Как мне жить дальше, зная, что я упустила единственную возможность сохранить хоть что-то? Даже если для этого приходится унижаться перед тобой…

В словах Барб была своя логика. В просьбе не чувствовалось ни дешевизны, ни пошлости. Наоборот, казалось — пусть это и ужасно звучит, — перед нами единственный реальный способ почтить память брата. Барб будто разглядела эту мысль в моих глазах.

— Ты ведь согласен, правда? Я чувствую.

И тут я сам себя удивил. Поддавшись порыву, я вдруг сказал:

— Хорошо. Согласен. Но только если мы сначала поженимся.

— Что?

— Не притворяйся глухой. Сначала мы должны пожениться.

— Ты шутишь?

— Ничуть.

Барб смотрела на меня, как на разбойника, собравшегося выхватить сумочку из ее рук. Потом ее лицо расслабилось. Она закрыла глаза, сдерживая эмоции, и снова посмотрела на меня: