Хольмгард - Владимир Романовский

Пес, поджав хвост, убежал в будку и там заскулил.

— Здравствуй, — сказала Белянка, обнимая Любаву. — А это кто с тобой? Ишь потрепанный какой. Зовут тебя как, добрый молодец?

— Аскольд, — сказал Хелье.

— Аскольд? Заходи, Аскольд. Мужа моего, аспида, дома нету, угощу, чем смогу, не обижу. Где это вы плутали? Любава, ну и вид у тебя. Вас помыть надо. Мерзавка, иди сюда! — закричала Белянка.

Служанка появилась в гриднице, глаза долу.

— Баню топи сейчас же, пока я тебя не убила! Быстро! Ну!

Белянка топнула ногой. Служанка убежала топить баню.

— На стол я сама вам чего-нибудь соберу. Рубахи новые дам. Поневу возьмешь какую-нибудь мою, у меня много. Аскольд! Хочешь всем этим владеть? — Белянка повела рукой вокруг. — Сверни шею моему мужу. Впрочем, нет, хлипкий ты, а он здоровяк такой, как вяз столетний. Тогда зарежь его. Ну, что тебе стоит?

Непонятно было, всерьез она говорит или нет. Впрочем, какая разница? В печи горел огонь, вскоре на столе появилась еда — нехитрая, стегуны под рустом, новгородские — но показалась они и Хелье, и Любаве чрезвычайно вкусными. Подмигнув, Белянка выволокла откуда-то бутыль красного вина.

— Во! Греческое! — сказала она, счастливо улыбаясь.

Аскольд, заметила Белянка, по-своему очень даже привлекателен. Это ничего, что он не кряжистый (ей нравились кряжистые) и не мускулистый (ей нравились мускулистые), а лицо у него почти детское, безбородое (ей нравились бородатые мужчины с лицом, будто вырубленным тупым зубилом из камня). Обаятельный и улыбчивый Аскольд. Детская улыбка. Чем-то напоминает Кира, но Кир шире. И молчаливый он, Аскольд, и все вертит и вертит головой, будто прислушиваясь к чему-то.

Любава отдохнувшая, Любава вытянувшая поврежденную ногу вдоль ховлебенка по совету Аскольда, Любава залпом одолевшая наполненный до краев кубок греческого, расцвела вдруг румяным цветом на глазах Белянки. Щеки Любавы запунцовели, глаза засверкали, на спутника своего смотрела Любава все масленее, все игривее.

Белянка сообщила гостям, что аспидный супруг ее уехал убивать тура в компании с аспидным своим родственником, и было бы очень хорошо, если бы рассерженный тур их там обоих забодал, но, к сожалению, челядь и две дюжины псковских дружинников не позволят туру это сделать. Ужасно гадкое, лицемерное развлечение — сразу чувствуется влияние Пскова, шибко грамотного. И слово-то это — дружинники — определенно псковское, от слов дружина и друг — псковитяне, они почти все родня норвежцам, очень много норвежских и датских слов.

Тут Аскольд вдруг ни с того ни с сего сообщил, что знал одного симпатичного норвежца, вовсе не лицемерного.

— Уж не Эрика Рауде ли? — насмешливо осведомилась Белянка.

— Именно его.

— Эрика? Самого Эрика?

— А что ж тут такого? Эрика многие знают.

— Но ведь он ниддинг. Скрывается.

— Ниддингом его объявили в Сигтуне и Хардангер-Фьорде. А в других краях его очень даже жалуют. А сейчас он путешествует. Едет в Винланд.

— А что такое Винланд? Это где?

И Аскольд рассказал, что к западу от Ледяной Земли, за морем, располагается огромный массив с горами и долинами. Добраться до него очень трудно — четыре дня хода по бурным волнам, огромные седые валы вздымают до небес и опускают в пропасть драккары и кнеррир, стена влаги заливает палубы и крошит мачты, водовороты с корнем выдергивают руль, рулевой валится через стьйор-борд в воду, но те, кто согласен рискнуть и проявить упорство, все-таки добираются до приветливого теплого берега. На склонах там растет виноград, поля все в дивных цветах, в реках много рыбы, деревья круглый год дают сочные, сытные плоды, хищники отсутствуют. Можно жить ничего не делая хоть всю жизнь, а если и делать что-то, то только тогда, когда тебе этого очень хочется.

Несмотря на то, что выходило у него не так гладко, как у Эрика, Белянка увлеклась повествованием Хелье, а Любава, заметил он, все больше и больше скучала. Глаза потускнели. Спутница его налила себе еще вина и выпила большими глотками. Это не дело, подумал он. Она ждет, когда я закончу говорить и отведу ее спать, и с нею останусь. Можно, конечно, да и хочется очень — уснуть с Любавой не на мокрой сленгкаппе, а в чистой, теплой постели, на мягкой, приятно пахнущей ветром перине, после нескольких актов любви, уткнувшись носом ей в подмышку, поводя краем ступни по ее пятке. Но, кажется, поселяне, мне вменяют сие в обязанность? На меня, кажется, рассчитывают, будто я чего-то такое, на полке стоящее, всегда под рукой? Меня, кажется, уже считают собственностью? Уж нет. Зачем же. Только одна женщина имеет на это право. И зовут ее вовсе не Любава. О, возражения известны, приняты и учтены! Любава добрее, умнее, понятливее. С Любавой вообще, наверное, весело, если обстоятельства благоприятствует. И ее многое интересует — даже вояж Эрика Рауде наверное интересовал бы, если бы не наше давешнее путешествие через лес и не греческое вино. Хороша Любава, ничего не скажешь, хороша. Но стоит той, другой, живущей далеко и имеющей право, мигнуть, и все хвоеволие — эстетическое ли, плотское ли — тут же будет отравлено нестерпимой тоской, погаснет, разлетится влажными обрывками на предосеннем ветру.

Это, наверное, даже хорошо, что отталкивает меня Любава этим своим недовольным взглядом, вменяет мне в обязанность любовь с нею, думал он, глядя на ставшую вдруг малопривлекательной Любаву и чувствуя, как не смотря ни на что напрягается и вздыбливается хвой, как перехватывает дыхание и мутится в голове, и скоро, очень скоро плоть возьмет свое, потому что он устал, ноют мышцы, и хочется любить и быть любимым. Тут он увидел, что Любава снова налила себе греческого, снова вылакала весь кубок и, опустив поврежденную ногу на пол, незаметно (как ей казалось в ее состоянии) поменяла положение на ховлебенке и придвинулась к нему. Бедро ее коснулось его бедра, она хлопнула его пьяной рукой по плечу, желая ободрить, и вульгарно сжала и потерла несколько раз его предплечье. Ему стало стыдно перед Белянкой и перед собой.

— Хватит пить, — сказал он.

— А вот ты мне не указывай, — проговорила, с трудом ворочая языком, Любава. — Я сама знаю все. Все знаю.

Опыта общения с очень пьяными женщинами у Хелье не было, но он живо себе представил, что это такое — рассеянная улыбка, перегар изо рта, медленные движения туда-сюда, непопадание в ритм, а если на этот раз по древнему славянскому обычаю будут слезы, так и совсем противно.

— Не ной, — сказал Хелье и поднялся.

Любава обиделась пьяно и налила себе полный кубок.

— Совсем девушку развезло, — заметила Белянка. — Надо тебе спать лечь, Любава.

— Лягу, — согласилась Любава. — Но не вдруг. Подожду, пока до меня снизойдут. Мужчины — они ведь такие. Им обязательно нужно… чтоб им, хорла, снизойти до… тебя, да.

Она отпила половину кубка, уронила кубок на пол и, трезво посмотрев на Хелье, сказала:

— Дурак ты, Детин, ничего ты не понимаешь.

И попыталась лихо и изящно сесть на ховлебенк верхом, перекинув ногу, но не рассчитала, и с задранной ногой стала падать на пол. Хелье поспешил ее поддержать, но она все-таки съехала вниз, и пришлось ее, отбивающуюся вяло, поднимать с пола на руки.

— Где у тебя тут спальня для гостей? — спросил Хелье.

— Вон там, их четыре, выбирай любую. Пойдем, покажу, — предложила Белянка.

Любава, полулежа и брыкаясь у Хелье на руках, изловчилась и попала краем кулака ему по лбу.

— Не смей, — сказал Хелье.

Любава пьяно захохотала.

— Слишком долго мы шли, умаялись, — объяснил Хелье Белянке.

— Вижу, — откликнулась Белянка, шагая со свечой в руке, указывая путь. — Вот сюда.

Хелье шагнул в открытую Белянкой дверь. Уложив Любаву на перину, он стянул с нее сапожки, размотал тряпки, снял влажные листья.

— Ну, я вас оставляю, — сказала Белянка.

— Сколько, говоришь, тут спален?

— Четыре.

Хелье еще постоял над бормочущей в пьяном сне Любавой и махнул рукой.

— Я предпочел бы для себя другую спальню. Желательно с дверью, запирающейся изнутри.

Белянка хихикнула.

Проведя его в соседнюю спальню, она не поспешила уйти, а Хелье, от природы совершенно не стеснительный, стянул сапоги, развязал гашник, потащил через голову рубаху, потянул веревку портов и, сев на ложе, увидел, что Белянка задвигает засов. Стало быть, действительно запирается изнутри, как и было обещано. Он ждал, пока Белянка установит свечу на ховлебенке, разоблачится неторопливо, поглядывая на него, обнажая приятного рисунка очень крупные груди, задует свечу и продолжит разоблачаться уже в темноте, очевидно стесняясь жировой складки на талии, обширного арселя и толстых ляжек. Она села рядом с ним, обняла, и поцеловала его в шею.

Почти ничего у них не получилось. Белянка, жарко и влажно дыша, лежа на спине, расставилась, открылась, приняла его в себя, и почти сразу наступил у Хелье пик страсти, очень мощный, но краткий и неприятно преждевременный, после чего он просто уснул, как убитый.