Римская империя. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов

их гулять на свободе и ничего не предпринимал против них! Многие из старых сенаторов, помнивших еще кровавые времена Мария и Суллы, невольно думали: «Цицерон – человек слов, а не дела, он хорошо умеет говорить, но совсем неспособен на решительные поступки». В их душе начинало зарождаться сожаление, что в такое опасное время они передали власть в руки этого нерешительного человека.

Большая часть сенаторов уже явилась на заседание и заняла свои места. Но вдруг по скамьям пронесся глухой гул, выражавший одновременно и удивление, и возмущение: в залу заседаний своей обычной неровной походкой вошел Катилина и, ни на кого не глядя, сел в рядах бывших преторов. Тогда перед глазами изумленного сената разыгралась немая и красноречивая сцена: все те, кто сидели до этого на скамье, занятой теперь Катилиною, молча, как бы по данному знаку, поднялись со своих мест и пересели на другие скамьи. Катилина остался один под враждебно устремленными на него взглядами почти всех сенаторов; даже никто из его сторонников не решился не только подойти к нему, но даже и издали приветствовать. В сенате водворилось тяжелое молчание.

Наконец Цицерон поднялся с своего консульского места и объявил заседание сената открытым; затем, не сводя глаз с Катилины, он произнес громовую речь, обрушившись с первых же слов ее с градом обвинений на Катилину. «Долго ли ты будешь злоупотреблять нашим терпением? – спрашивал он его. – Долго ли ты будешь издеваться над нами? Чего ты добиваешься своею неслыханною дерзостью? Или для тебя ничего не значит, что здание сената окружено во время ночи вооруженною стражею, что город находится на военном положении, что все жители его теперь в страхе?.. Или ничего ты не читаешь на лицах присутствующих здесь? Или для тебя еще не ясно, что твои намерения известны нам?.. Что делал ты в обе последние ночи, с кем и о чем совещался, все до малейшей подробности известно каждому из нас. Сенат знает твой злодейский замысел, знает, что в ущельях Этрурии твои сторонники стали вооруженным лагерем и число их растет с каждым днем. Мне известно и о том сборище, которое ты устроил в доме М. Леки. Осмелишься ли ты сказать, что это неправда?.. Ты молчишь. Но, если бы ты и запирался, я уличу тебя. Здесь в сенате я вижу некоторых, которые вместе с тобой были там. Боги бессмертные, в какой стране мы живем? Что за город? Что за отечество? Здесь, среди вас, отцы сенаторы, в этом собрании, которое должно быть центром и украшением вселенной, вместе с нами сидят люди, замышляющие погубить меня и моих товарищей, намеревающиеся внести в этот город и во все страны мира пожар и убийства; мы же, вместо того чтобы влечь их на казнь, терпим их в своей среде и даже спрашиваем их мнения о спасении государства, погубить которое они замышляют!..

Храм Юпитера Капитолийского. Реконструкция

Вслед за этими горячими обвинениями Цицерон стал убеждать Катилину покинуть Рим. «Ступай вон из города! – говорил он ему. – Его ворота открыты для тебя настежь. С нетерпением войско Манлия ждет тебя как своего вождя. Только, пожалуйста, захвати с собою всех своих сторонников, очисти от них город. Чувство страха у меня минет, если нас с тобою разделит хоть одна городская стена…»

Сенаторы слушали эту часть речи Цицерона с гораздо меньшим удовольствием, чем его первые гневные нападки на Катилину. «Не так поступил, – думали они, – консул Опимий 60 лет тому назад с Гаем Гракхом и его сторонниками, когда они также думали ниспровергнуть господство знати. Он подверг их смерти, не побоявшись, что навлечет на себя за это обвинение в незаконных поступках. А Цицерон нашему заклятому врагу, более опасному, чем Гракхи, предлагает свободно оставить Рим и идти к его войскам. Да и неудивительно: ведь он вышел в люди благодаря народу и боится утратить остатки народной любви, если будет действовать слишком смело, слишком открыто в нашу пользу. Нет, ошиблись мы в этом человеке, не такого консула нам теперь было бы нужно!»

А когда Цицерон, как бы предугадывая эти мысли, стал говорить, что он оставляет на свободе Катилину и его сторонников затем, чтобы те, выйдя из города и примкнув к Манлию, дали этим лишние улики против себя и уже ни в ком не оставили сомнения в своих преступных намерениях, то сенаторы с еще большим сомнением и неудовольствием стали слушать эту речь: в их глазах слова Цицерона были только хитрой уверткой, с помощью которой он хотел прикрыть свою нерешительность и придать ей благовидный характер.

Наконец, Цицерон кончил. В течение всей речи консула Катилина сидел, низко потупив глаза, и сенаторы, иногда искоса посматривавшие на его одинокую, склонившуюся книзу фигуру, ничего не могли прочитать на его застывшем лице. По окончании речи консула он встал со своего места и, придав своему лицу смиренный вид, сказал: «Не верьте, отцы сенаторы, всем этим злобным нападкам на меня. Мне ли, человеку, происходящему из древнего патрицианского рода, прославленного заслугами предков, покушаться на общественный порядок? Мне было бы так же неестественно идти против порядка, как неестественно вверять охрану его Цицерону, вышедшему из низкого звания». Но ему было уже трудно теперь обмануть кого-нибудь. Недоверие к нему было слишком велико, и на его смиренную речь сенаторы отвечали возмущенными криками. Послышались голоса: «Враг отечества! Отцеубийца!» Тогда и Катилина сбросил с себя личину. Внезапно выпрямившись во весь свой рост, он гневным голосом воскликнул: «Везде я вижу врагов, и они сами гонят меня к крайним поступкам. Но зажженный против меня пожар я погашу развалинами!» Вслед за тем он стремительными шагами вышел из храма, не дав сенаторам опомниться от ошеломляющего впечатления его последних слов.

В ту же ночь Катилина покинул Рим. Он удалился в Этрурию к войскам Манлия и провозгласил там себя консулом. Вслед за тем он энергично принялся за пополнение войск, собравшихся в Этрурии. Они состояли по большей части из разорившихся крестьян, живших в деревнях искони или поселенных там Суллою. Но их было немного, а Катилина надеялся собрать под своими знаменами недовольных и обездоленных людей со всей Италии. Поэтому в лагере Манлия он стал действовать с тою же неукротимою энергией, как и в Риме; сотнями отправлял он письма в разные концы Италии, принимал отовсюду донесения, посылал своих доверенных людей туда, откуда, ему казалось, можно было привлечь новых сторонников. Отовсюду стекались к нему все новые приверженцы, и всех их он принимал с