Шляхта и мы - Станислав Куняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но исследований на эту тему написано множество. Все просто не перечислить. Их десятки, если не сотни. В одних доказывается немецко-польская версия расстрела, в других не менее убедительная советская. Спор этот с переменным успехом шел до 1992 года, до поры, когда идеологи и архивисты новой демократической России обнаружили в архивах три документа: «Письмо Берии Сталину», «Выписку из протокола Политбюро № 13 от 5.03.1940 г.» и «Письмо Шелепина Хрущеву от 3 марта 1954 года».
1992 год был годом, когда новая власть поставила перед своими идеологами, историками, политиками одну задачу: испепелить, стереть из памяти людской, разрушить все победы и все основы советской цивилизации, скомпрометировать все ее деяния, оболгать всю ее историю.
Вот тогда-то и вколачивались в общественное сознание фантастические цифры (до 60 млн) репрессированных и расстрелянных при советской власти, возникали десятки миллионов (аж до 50!) наших солдат и офицеров, погибших в войне с фашизмом, публиковались нелепые цифры финансового долга нашей страны перед Западом, якобы сделанного коммунистическим режимом, и т. д.
Именно тогда и были найдены документы о Катыни, которые должны были поставить точку в споре и дать основание Ельцину попросить у поляков прощения за «злодеяния советского режима».
В 1995 году в Москве вышла книга Ю. Мухина «Катынский детектив», в котором автор, изучив найденные в архивах документы, весьма убедительно предположил, что они, по разного рода признакам, изготовлены в наше время… Но никакого ответа на конкретные криминалистические, текстологические и стилистические провалы в документах, заставляющие подозревать, что это фальшивка, не последовало. Как и на книгу о Катыни военного историка В. Филатова «Славянский саркофаг». Документы подделать можно. Особенно в нашу эпоху, когда история, если вспомнить «Бурю в пустыне», август 1991 года или 11 сентября 2002 года, развивается при помощи провокаций мирового масштаба, когда ей, по словам Достоевского, «пускают судорогу». Меня всегда в Катынском деле смущало другое. Документы можно подделать, но невозможно извратить и «переделать» причинно-следственную канву происшедшего. Даже боги, как говорит римская пословица, не могут бывшее сделать небывшим.
Польские офицеры в Катыни были расстреляны из немецких пистолетов немецкими пулями. Это факт, который не смогла скрыть или извратить даже германская сторона во время раскопок 1943 года.
Но для чего наши энкавэдэшники в марте 1940 года всадили в польские затылки именно немецкие пули? Ответ у русофобов один: чтобы свалить это преступление на немцев. Но для этого наши «тупые палачи» должны были за 13 месяцев до начала войны предвидеть, что на ее первом этапе мы будем терпеть жестокое поражение, в панике сдадим Смоленск, немцы оккупируют район Катыни и долгое время будут хозяйничать там, появится прекрасная возможность списать расстрел на них, но для этого их надо будет разгромить под Москвой, Курском и Сталинградом, перейти в окончательное контрнаступление, создать перелом в ходе войны, вышвырнуть фашистов со Смоленской земли и, торжествуя, что наш гениальный план осуществился, вскрыть могилы расстрелянных нами поляков и объявить на весь мир, что в затылках у них немецкие пули!
Неужели этот безумный план советского руководства начал проводиться в действие уже в марте 1940 года? Неужели Сталин и Берия даже тогда, когда судьба войны в 1941–1943 годы колебалась на весах истории, словно греческие боги времен Троянской войны или великие шахматисты на мировой шахматной доске, хладнокровно рассчитывали и осуществляли продуманные на несколько лет вперед ходы истории?
Неужели растерянность Сталина в первые дни войны, приказ № 227, призывы «Велика Россия, а отступать некуда», «За Волгой для нас земли нет» – это всего лишь навсего хорошо написанный и разыгранный спектакль для того, чтобы скрыть катынские преступления и пустить мировую общественность по ложному германскому следу?
Большего абсурда придумать невозможно.
От Курбского до Чухонцева
В 1978 году я работал секретарем Московской писательской организации и потому имел возможность повлиять на состав поэтической бригады, отправлявшейся на какой-то литературный праздник в Варшаву. Помню, что мне удалось сколотить весьма разношерстную делегацию, в которую входили вместе со мной Валентин Сорокин, Олег Чухонцев и Леонид Темин.
Олега Чухонцева я знал давно и ценил как поэта с начала шестидесятых годов, когда он пришел в журнал «Знамя» со стихами, удивившими меня какой-то необычной для его лет зрелостью мысли и легкостью письма даже в обычных для того времени стихах о целине:
Есть в степи справедливый закон:жми на тормоз, хоть я не знаком,но ведь есть и закон темноты —жми на газ от возможной беды.
Правда, когда через несколько лет в журнале «Юность» я прочитал его стихотворенье об Андрее Курбском, в котором Олег восхищался судьбой и бегством в ту же Польшу знаменитого диссидента XVI века, – все во мне восстало против такого толкования истории. Политические или исторические стихи в ту эпоху читались и разгадывались в узле всей русской судьбы. На место Ивана Грозного читательское воображение легко и естественно ставило любого из российских владык – от Петра Великого и Николая Первого до Иосифа Сталина и даже Леонида Брежнева. А фигура и лик князя-невозвращенца тут же заменялись образами царевича Алексея, Александра Герцена, а то и Льва Троцкого вкупе с Александром Солженицыным. И даже порой куда более «мелкие бесы», вроде Василия Аксенова или какого-нибудь Анатолия Гладилина, кривляясь и гримасничая, примеряли на себя трагическую личину несчастного изгнанника и отпрыска древнерусского боярского рода.
Я в те годы каким-то государственным инстинктом уже ощущал опасность героизации такого рода исторических персонажей и, прочитав стихотворенье Чухонцева, написал в какой-то степени поэтический ответ ему, в котором была прямая полемика с Олегом:
Все, что было отмечено сердцем,ни за что не подвластно уму,кто-то скажет: а Курбский? А Герцен?Вам понятно, а я не пойму…
Чухонцев знал, что мое стихотворенье написано не без его участия, догадывался, видимо, и о том, что были и более глубинные причины для его написания (моя тревога в связи с жаждой эмиграции, возникшей во многих еврейских душах после арабо-израильской войны 1967 года, закончившейся победой евреев), однако наши отношения это, как ни странно, не портило, более того, в Польше они как-то особенно окрепли, когда мы ходили по Старому Мясту, вспоминали блоковскую поэму «Возмездие», и Олег, сверкая круглыми глазами и вращая большой головой на высокой тонкой шее, доверительно читал мне:
– Стасик! Ты помнишь? «Отец лежит в Аллее роз, уже с усталостью не споря».
Я подхватывал блоковские строки:
– «А сына поезд мчит в мороз от берегов родного моря».
Мы, конечно же, разыскали «Аллею роз» – улицу с мрачными польскими особняками, обрамленными решетками из чугуна, а потом пошли дальше к мутной Висле, к монументам из серого камня в честь героев польского сопротивления, к триумфальной арке, на фронтоне которой черными буквами (то ли по-польски, то ли на латыни – забыл!) были выложены соблазнительные и коварные слова: «За вашу и нашу свободу!»
Олег многозначительно подмигивал мне, радостно и лукаво улыбался, и в его большеротой застенчивой улыбке мне чудилось невысказанное: «Ну неужели я не прав? Как же ты не понял моего «Курбского»? Он ведь и боролся «за нашу и вашу свободу»!» А тут еще и Леня Темин вспоминал не к месту из блоковского «Возмездия»:
Не так же ль и тебя, Варшава,столица гордых поляков,дремать принудила орававоенных русских пошляков?
Я хмурился, сосредотачивался, вспоминал другие строки Блока из того же «Возмездия»: «Здесь все, что было, все, что есть, надуто мстительной химерой», упрямо повторяя про себя другого Блока, родного моей душе:
Россия, нищая Россия,мне избы серые твои,твои мне песни ветровые,как слезы первые любви.
Ну а коли так – чего бежать за какую-то границу, в какую-то Польшу[11]! Чухонцева как поэта ценил Вадим Кожинов и хотел приблизить его к нашему кругу, потому я, по совету Вадима, и взял Олега с собой, чтобы за целую неделю повнимательнее присмотреться к нему, поговорить откровенно о том, о чем в Москве говорить было трудно. Основания для наших надежд были – у молодого Чухонцева во многих стихах пробивались явные ростки русского народного ощущения жизни, но либеральное окружение влияло на поэта весьма властно, и тогда, видимо, из-под его пера появлялись стихи «курбского» направления. После чего тупые чиновники от идеологии выбрасывали из издательских планов книги Чухонцева, чем еще сильнее отталкивали его от патриотического крыла литературы к диссидентскому берегу… Хотя, читая недавно дневники Давида Самойлова, я нашел в них запись от 8.01.1984 года об Олеге Чухонцеве: «Его слегка русопятит, как бы он совсем не срусопятился». Несколько забегая вперед, могу сказать, что, к сожалению, этого не произошло.