День Благодарения - Майкл Дибдин

К тому времени, когда я вытащил камеру из футляра, Люси исчезла. Она смахивала паутину, объяснила она потом. Вот этот-то неснятый снимок я и должен был увидеть теперь, если открою дверь. Люси, обнаженная под струями душа, такими же холодными, как вода, в которой она умерла, покажет мне себя в последний раз, чтобы ввергнуть меня в отчаяние, как ввергла Даррила Боба Аллена. Пистолетов в этом доме не было, но были ножи.

Я все еще стоял там, когда вспыхнул свет. Из моей комнаты донесся сигнал радиочасов, ставя меня перед фактом, что времени, которое они показывают, теперь доверять нельзя. Плитки пола покрывала движущаяся пленка воды, но дверь стала просто дверью. Я открыл ее и включил свет в ванной. Вода лила ровной струей из длинной трещины в оштукатуренном потолке, вытекала в коридор и сбегала по лестнице.

После бесплодных поисков во всех возможных местах я в конце концов был вынужден позвонить моему отцу спросить, где находится главный кран. Вода перестала течь, но практически все комнаты в доме были залиты, и остаток ночи я потратил на то, чтобы собирать тряпкой воду и развешивать ковры на балконах сушиться. Однако это меня ничуть не раздражало. Наоборот, простые, необходимые действия бодрили и успокаивали. Утром звонок Жану Палле, местному водопроводчику и мастеру на все руки, выяснил, что его уже ждут три замерзшие трубы и заартачившаяся стиральная машина, но поскольку это я и ко мне приезжают гости, он попробует приехать поскорее.

К моему удивлению, он сдержал обещание. Заделал трубу, которая лопнула уже давно, а течь дала, едва оттаяла, и утеплил ее. Метеопрогноз обещал похолодание к вечеру.

— Даже возможен снег, — сказал он веским голосом диктора, возвещающего о приближающемся урагане.

Прощаясь с ним, я спросил, не знает ли он, где я могу тут купить свежую индейку. Он одарил меня взглядом «Sont fous, les Anglais» [21], но сказал, что наведет справки и позвонит мне.

Но позвонил не Жан, а фермер, с которым он связался, поскольку тот держал несколько индеек. Фермер назвал грабительскую цену, и я тут же согласился при условии, что птица будет доставлена в Ла-Советт ощипанной, выпотрошенной и готовой для духовки. Я не знал, каким поездом приедет Клер, но знал, что они с Дэниелом устанут после дороги, и боялся оказаться не дома, когда они позвонят и будут дрожа стоять на перроне, слушая нескончаемые длинные гудки.

Весь день шел дождь, но когда Клер наконец позвонила около семи, он перешел в ливень, напомнивший мне ночной потоп в доме. Крутые горные шоссе превратились в стремительные потоки, обычно пересохшая почва выглядела неприятно скользкой и сулила оползни. А на автостоянке при вокзале капли отлетали от асфальта, точно пули.

Я увидел их под навесом станционного здания. Клер выглядела даже еще более сломленной и измученной, чем я ожидал. Дэниел непрерывно хныкал и казался совсем растерянным. Мы быстро поздоровались и тронулись, отрывисто переговариваясь. В городе я остановился у пары магазинов, чтобы подкупить еще припасов, неохотно возвращаясь в машину, где мать и сын уже грызлись между собой. У меня было отвратительное ощущение, что мы знаем, какую жуткую ошибку допустили, но, разумеется, признаться в этом не можем.

В Ла-Советт все немножко наладилось. Поначалу Дэниел пришел в ужас из-за отсутствия телевизора — словно обнаружил, что на доме нет крыши. В отчаянии я достал несколько заводных швейцарских игрушек, в которые мой отец играл ребенком и которые — откуда мне было знать? — могли теперь стоить не меньше неоновой коллекции Даррила Боба. Но с моей точки зрения игрушки существуют, чтобы в них играть. Я продемонстрировал их Дэниелу и показал ему, как они заводятся. Он устроился на кухонном полу, с завороженным ужасом следя за жестяными трамвайчиками и автомобильчиками вкупе с военными роботами, а сам я без зазрения совести разогревал остатки кассуле недельной давности, пока Клер распаковывала вещи и приводила себя в порядок.

Когда она вернулась на кухню, мы поели, слушая восторженные отзывы Дэниела об игрушках моего отца на загадочной версии американо-английского, которую я понимал только в переводе Клер. И она, и я с радостью занимались им, избегая каких-либо упоминаний о делах, обсуждать которые не было сил ни у нее, ни у меня. Мы все легли спать рано. Запирая дом, я заметил, что дождь сменяется ледяной крупой. Видимо, Жан был прав, предсказывая перемену погоды.

Утром в этом не осталось никаких сомнений. Небо прояснилось, и только перистые облака в вышине прочерчивали его бледную голубизну, а землю укутывал снег. В довершение всего котел ночью отключился, и в дом вползал холод. Клер все еще спала, но Дэниел вышел в пижамке на разведку. Холода он словно не замечал, однако я уже включил отопление, а затем заинтересовал его процессом укладки дров и разжигания огня. Когда поленья запылали, мы занялись приготовлением индейки. Эта операция всегда казалась мне слегка эротичной: птица лежит на спине, крылышки раскрыты, ножки приподняты и связаны, отверстие, готовое принять начинку, расширено. При участии Дэниела это выглядело менее сексуальной, зато более веселой процедурой и, несомненно, куда более пачкающей.

Я присыпал спинку индейки свиными шкварками и поставил ее в духовку. Дэниел то и дело возвращался к топке, и мне приходилось за ним присматривать, так как мой отец считал решетки признаком изнеженности. Тем не менее мы проводили время приятно, в частности, сотрудничая, когда страница за страницей сжигали журнал, купленный мной в Париже. А когда снег перестал сыпаться, мы сходили за корзинкой овощей, которую вечером я оставил в машине. Снег сначала напугал Дэниела, а потом заворожил его, и тут я сообразил, что скорее всего это был первый снег в его жизни.

Когда мы вернулись в дом, появилась Клер в белом махровом халате поверх фланелевой розовой ночной рубашки, которая как будто была ей тесновата. Дэниел поделился с ней описанием своих приключений, длинным и мне абсолютно непонятным, а я тем временем сварил кофе и поставил на стол хлеб, масло и джем. Мне не терпелось спросить Клер про ее беседу с американской полицией, но ее молчание обрело новое качество, нюансы скрытности, и я заколебался. А затем решил предоставить ей самой выбрать время для этого разговора.

— Откуда у тебя такая ночная рубашка? — задал я совсем другой вопрос.

Она очаровательно покраснела — секундная ретроспекция Клер, которую я помнил. Ее бледная веснушчатая кожа легко заливалась румянцем.

— Она мамина. Наконец у меня достало сил побывать в доме и разобрать ее вещи. Ты же не хотел, правда? Многое я, конечно, выкинула, а все стоящее упаковала и сложила в подвале. Можем позднее заняться этим и решить, как поступить.

Она потеребила кружевной воротник рубашки.

— Но ее, ну не знаю, я не могла себя заставить положить ее в пакет для благотворительности, ну а поместить к драгоценностям и тому подобному было бы нелепо, вот я и подумала взять ее себе. Можно?

— Конечно.

И тут в первый раз я почувствовал недоумение: почему Люси не взяла эту рубашку с собой в роковую поездку на ярмарку в Лос-Анджелесе? Она была из плотной розовой фланели, австрийская, длинная, с пуговичками до самого кружевного воротничка. Уютная, удобная и абсолютно несексуальная, самая, как она часто повторяла, ее любимая. Но, может быть, когда она уезжала, ей хотелось надевать в постель что-то более привлекательное, подумал я, проникаясь отвращением к себе за то, что вообще допустил эту мысль.

— Мне удалось раздобыть индейку, — сообщил я Клер. — Настоящую. И вчера она была еще жива, так что обещает быть отличной.

— Сказка. Можно я покурю?

— Ты во Франции. И можешь делать все, что захочешь.

Она рассмеялась и закурила сигарету.

— Я планирую ранний обед. Ты не против?

— Как считаешь нужным. Я хочу возложить все решения на тебя. Поездка была прекрасной, но приходилось столько обдумывать заранее, сверять расписания и паковать вещи и прикидывать что, и где, и когда, а потому теперь я мучаюсь, не зная, какой журнал купить, не говоря уж обо всем остальном. И никуда не денешься: все время быть с Дэниелом очень выматывает, особенно когда не знаешь языка.

После завтрака я снова подключил Дэниела к заводным игрушкам, пока его мать одевалась. Затем она надела на него теплую одежду в несколько слоев — я предложил для нагуливания аппетита пройтись до реставрированной часовни на вершине позади дома и предупредил Клер, что будет очень холодно.

Мы вышли около половины одиннадцатого по старой тропе, протоптанной мулами. Тропы эти испещряли все склоны вокруг. Вскоре стало ясно, что у Дэниэла не хватает силенок взбираться по неровной, засыпанной снегом земле, и после того как Клер в десятый раз протянула ему руку и сказала: «Ну-ка вверх, Дэниел! Ну-ка вверх!» — я предложил понести его. Сначала это пришлось ему не по вкусу, и он все время спрашивал, а где его папа, но как только понял, что иначе ему придется идти самому, то полностью смирился.