Убить президента - Лев Гурский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Только-то? – пожал он плечами, – Такой пустячок тебе могли бы сделать к у тебя на Лубянке. Дима Прокудин у вас там есть, почти мой ученик. Правда, халтурит иногда…
– Мне нужно быстро, Сережа, – сказал я, стараясь не обращать внимания на какой-то нервный некрасовский тон. – И желательно без бумажной волокиты. У тебя с этим проще, чем у нас.
Некрасов кивнул.
– Что верно, то верно. Мы бы в бумажках просто утонули. Так что случилось, Макс?
Не вдаваясь в подробности, я рассказал Некрасову про «Кириченко». И про то, что к завтрашнему утру мне надо уже выдать генералу какой-то результат. И еще о том, что с результатами пока негусто, трое побитых мордоворотов в счет не идут.
– Завтра к семи утра приходи сюда, – подумав, предложил Сергей. – Мне все равно, похоже, здесь ночевать. Ночью и компьютер посвободнее, и в картотеке народа нет. Сделаем все в лучшем виде. Идет?
– Идет! – обрадовался я. – Считай, что опять за мной должок.
– Ерунда, – решительно проговорил Некрасов. – Работа ведь такая. – Он покрутил пуговицу своего рабочего халата, что означало величайшую степень некрасовской задумчивости.
Я молча смотрел на Сергея, уже предполагая, о чем он меня может спросить. Ах, если бы я знал ответ… Политика, чтоб ей пусто было. Любимый Сережин конек. Кажется, теперь уже опять небезопасный.
– Ты думаешь, все это неспроста? – произнес он наконец. – Думаешь, весы качнутся?
Я развел руками, но Сергею, кажется, не нужен был быстрый ответ.
– Три месяца живем как на вулкане, – продолжал он со злостью. – Три месяца никто из нас не уверен, останутся ли его обещания предвыборным бредом или завтра мы действительно будем воевать Гонконг и прорубать великий путь на восток?
Некрасов поставил на стол свою пробирку с недопитым чаем и прошелся по лаборатории, очень ловко уворачиваясь от шкафов, стеклянных реторт и проводов.
– Это ведь чудо, что к нам согласились приехать все члены семерки, – говорил Сергей, что-то переставляя на стеллажах.
– Я, когда узнал, что они едут, даже испугался. Рисковые, подумал, ребята. И даже кредитов собираются нам дать. Уважают они, так-растак, волеизъявление россиян. И вообще уже три месяца никто из них его фашистом не называет. Они уже утерлись. Они уже забыли, как всего полгода назад наш будущий господин Президент обещал в Думе разбомбить Францию к чертовой матери. Или о том, как он избил американского посла. Или как, проезжая по Италии, потряс всех открытием, что никакого итальянского народа не существует, а есть лишь потомки румынских цыган…
Я все это знал немногим хуже Сергея, только старался об этом не думать. Исполняю свои обязанности, ловлю террористов – и ладно. И хорошо.
– Начальство стало дерганым, – продолжал тем временем Некрасов. – Тоже мечется, не знает, кому угодить. Ваши еще ведут себя тихо. А вот соколы с охранцами совсем распоясались. Они, мол, государева гвардия, а мы так, черная кость. И все терпят, потому что побаиваются. Потому что никто не знает, что этот наш всенародно избранный выкинет завтра. Я нарочно узнавал у наших психиатров, какой максимальный период релаксации у параноиков в активной фазе. Два с половиной месяца, Макс. Два с половиной! В самом лучшем случае – три. На днях три месяца истекают… Мне страшно, Макс, – добавил он совсем негромко. – Если бы не Левенгук, давно бы дернул куда-нибудь в Аргентину. Они мне давно уже свой исследовательский центр предлагают. Но как я брошу такого красавца? – Он кивнул на микроскоп.
Некрасова я отлично понимал. Примерно о том же самом шептались и у нас на Лубянке. Даже генерал Голубев, чье назначение Президент неожиданно подтвердил, по-моему, не очень понимал новой генеральной линии.
– Ладно, – сказал Сергей, не дожидаясь моих ответов и как бы подводя черту под тягостным разговором. – Не будем больше об этом. Сделать-то все равно уже ничего нельзя… Пойду работать, Макс. И если каждый честно на своем месте… – Некрасов недоговорил и махнул рукой. – Все-все. Жду тебя завтра. Извини, что разболтался. С кем мне еще поговорить об этом, как не с тобой?
Я молча пожал Сергею руку, надеясь, что оперативная текучка поможет мне побыстрее забыть эту печальную беседу. Переместить куда-нибудь на окраину памяти. Бедный Сережа, подумал я. Если ломать голову еще и об этом, будет совсем тяжко. Сам я не позволяю себе такие мысли даже по ночам. Стараюсь, по крайней мере. Уверяю себя, что мое дело фискальское, небольшое. Приказали – выполнил. Рисковать жизнью? Рады стараться.
Некрасов задержал мою руку в своей и произнес с отчаянной интонацией, которой я у него раньше не замечал:
– Помнишь, как мы над ним смеялись еще полгода назад? Говорили – позер, клоун, хулиган. Лучше бы какая-нибудь умная голова еще тогда догадалась его грохнуть.
– Чего-чего? – переспросил я, опешив.
– Убить. Понимаешь, Макс? Убить.
Taken: , 1Глава 28
ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
Вот он, скандал! Вот он вырисовывается у меня в голове.
Я в возбуждении прошелся по комнате, почесывая задницу. Так мне всегда лучше думалось, на ходу. Проверенный способ. Как славно, что я не выбросил на помойку эту газетку с портретом моего заклятого друга. Если честно сказать, даже выбросил, но теперь снова достал и разгладил на столе. Газета и счастливый билетик лежали теперь рядышком, бочок к бочку. Хорошо, что у меня такая замечательная память. Мог бы и не упомнить эту строчку в газете. Но упомнил. Неизвестный мне репортер (судя по стилю, пассивный педик) высказывал предположение, что завтрашний спектакль «Спартак» соизволит посетить сам господин Президент.
Хорошо бы соизволил, подумал я с воодушевлением. Насколько я помню, он никогда не любил балета, но теперь будет исправно посещать Большой. Потому что его предшественник предпочитал футбольные матчи в Лужниках. Господин Наоборот, как назвал его в своей газете какой-то канадский засранец. Замечательная привычка. Так держать, Маркович!
Я выволок из шкафа весь свой гардероб и принялся прикидывать сценарий своего завтрашнего костюма. До завтрашнего спектакля оставалось еще часов двадцать, но гардероб такая вещь, что никогда не мешает начать пораньше.
Разумеется, будут репортеры. И не какие-нибудь там шестерки из светской хроники, как я думал раньше, все эти юные кусочники, охотники за информашками строк на пятнадцать. Визит Президента в храм искусств придут освещать педрилы покрупней – и почти все они меня знают и заметят. Пусть попробуют не заметить, я им брошусь в глаза. В этом пиджачишке цвета морской волны с огромными глазами, нарисованными на спине, на боках и на рукаве. В этих бархатных джинсах, словно сошедших с полотен Рене Магритта. В этом восхитительном шейном платке цвета корня мандрагоры (какого он, кстати, цвета?). Наконец, в этих потрясающих зеркальных очках от Кардена – тысяча франков, как одна копеечка. (Ну, не тысяча. Триста. Но ведь от Кардена!)
Заметят как миленькие, решил я. Задницы напрягут от усердия, будут отворачиваться, но краем глаза следить за европейски известным писателем Изюмовым. Парад-алле! Фердинанд Изюмов с группой дрессированных репортеров. Только в нашем цирке.
Так, теперь обувь. Обувь лежала сваленной в большой коробке из-под телевизора, и чтобы составить подходящую пару, пришлось основательно покопаться. У меня созрела даже дикая мысль явиться в разных ботинках, но я тут же передумал. Это не стильно, это получится замотанный совдеповский совок. Должно быть нечто цельное, крутое, вызывающее.
Подумав, я выбрал из всего многообразия пару кавалерийских сапог с колесиками на шпорах. Класс. Я пальцем прокрутил каждое колесико и с удовлетворением услышал омерзительный скрип несмазанного металла. Славно, славно, Фредди-беби, только не увлекайся. Примерь-ка, по ноге ли сапожки, не узковаты ли?
Я померил и с горечью понял, что с сапожками пролет: тесноваты. Даже если порушить мой педикюр и рискнуть остричь ногти на ногах – все равно быстро в них не походишь. Пришлось остановить свой выбор на паре крепких американских армейских ботинок. Раньше я их носил обязательно в паре с красноармейской шинелью и только в дождливую погоду. Когда я из слякоти ступал на какой-нибудь паркет, то американская резина гордо печатала: US ARMY. Следы эти потом долго не удавалось затереть, и все пришедшие вослед уже знали с порога: присутствует европейский прозаик Изюмов.
Может, завтра будет дождь? – подумал я со слабой надеждой. Нет, вряд ли будет. Даже если и соберутся над Москвой облака, их, наверное, расстреляют заранее с метеозондов. Завтра приезжают эти капиталистические педрилы, и над всей Москвой должно быть безоблачное небо.
«Над всей Москвою безоблачное небо». Я повторил эту вкусную фразу, означающую военный переворот или хоть какой-нибудь скандал. Переворот вам не обещаю, господа репортеры, усмехнулся я в зеркало, но скандал попробую. Я примерил перед зеркалом свою фирменную зеленую кепочку с изображением моего тезки, немецкого самоходного орудия «Фердинанд». Порядок.