Путевые знаки - Владимир Березин

– Они ещё помахали у меня перед носом стволами, но я сказал: "Стреляйте! Наконец-то мне представился случай разбить вам нос, прежде чем меня пристрелят. Начинайте, слюнтяи поросячьи!"

Последние слова совершенно не вязались с видом Владимира Павловича, и я решил, что они откуда-то из его прошлой жизни. Мы как бы почуяли волю, словно двое слуг, что понемногу поняли слабые места господ.

Одним словом, Математик с Мирзо проглотили бунт на корабле и ждали меня, чтобы идти на Васильевский остров.

Мой товарищ замолчал, видимо, ожидая, что я расскажу. Но я, медля, сел прямо на бетон, придумывая ответ на понятный, но неозвученный вопрос. Но никто ничего не спрашивал. Владимир Павлович, видимо, догадался, что если я ничего не говорю, всё так плохо, что и рассказывать больно.

И он был прав. Как было написано в каком-то журнале, что я читал в детстве: "Лучше жевать, чем говорить". Эти слова вылетали на картинке у человека изо рта, и его выбор был ясен.

И, вспомнив этот рисунок, я произвёл осмотр консервов мешках и в одной из них обнаружил банку с холодными бобами, перемешанными с большими кусками свинины. Я поманил Владимира Павловича и начал молча жрать. Ложка была с длинной ручкой, одна на двоих, и мы поочередно за пускали её в кастрюлю. Я был совершенно убежден, что ни когда в жизни не пробовал ничего лучше, и это тоже было по вкусу похоже на рассказ в одной из тех книг, что я читал детстве.

– Мамой клянусь, – с полным ртом пробормотал я, – только тут стало понятно, что такое настоящая "большая жратва".

Математик и Мирзо появились в самый разгар нашего приятного занятия.

– Что нас задерживает? – спросил Математик недовольным голосом. – Тронемся мы когда-нибудь или нет?

Вместо ответа Владимир Павлович зачерпнул ложкой бобы, облизал ее и передал мне. Мы не произнесли ни одного Слова, пока банка не была вылизана дочиста.

– Ну, ясно, мы тут балду пинали, – сказал я, утирая ладонью рот, – Ничего не делали. И конечно, мы опаздываем. И все его по моей вине. Правда-правда, я понимаю.

Пока мы шли вдоль путей, Владимир Павлович объяснил ситуацию.

Оказалось, что Математик с товарищем так и не нашли девушку, что искали, а девушка была им нужна позарез. Всётаки чувство родства было у Математика, зря я в нём сомневался. Мы жили в странных помещениях "Технологического института", сразу за мастерскими, поэтому сквозняки всё время доносили до нас запахи пайки, горячего металла и какой-то химии. Место было – неважнец, сырое, да и питание скудное. И дни шли не слишком весёлые, хоть я и радовался каждому. Дни страшные, голодные, когда дневная пайка сводилась к заметной горстке отвратительной толокнянки на лаваш. Но я любил, горько любил эту ужасную, хрен откуда паявшуюся, с каких йодистых и илистых берегов появившуюся невскую сырость.

На стене Владимир Павлович указал мне табличку с указаниями. Там, на картонке с жёлтыми пятнами, значилось: "15 СВК в составе ГРД, ООД, 1/2СГ 2АЦ (это 2/7 КПТ), ГМБХ AT и 1 СГ без 1 зв. следует для выполнения СНАВР На ОНХ МАШ 32 в районе КПП 11, 12, 8 по выводу людей КЗ ПРУ13 и убежищ 10,11 и дальнейшей работы в ОП ОМП согласно приказу НГО ОНХ-2". – Что это за галиматья? – спросил я. – Это не галиматья, – отвечал Владимир Павлович, – это Совершенный новый язык, сейчас почти утерянный. Я и то Не помню все слова. Вот ОНХ – это объект народного хозяйства, ПРУ – противорадиационное укрытие, СВК – сводная спасательная команда. СНАВР – срочные и необходимые аварийно-восстановительные работы. А вот из чего у них состояла команда, я и не понимаю. Вот ГМЕХАТ – это что-то механизированное… Нет, не помню. В общем, "в восемь радиационная тревога, в девять начинаем полную эвакуацию". Двадцать лет, значит, висит, а может, и все сорок, судя по "народному хозяйству". Никуда не делась, а где эти спасательные команды, где этот объект народного хозяйства номер два?

Но за то время, пока я вёл свои, слава богу, неудачные поиски, Математик вёл свои, и они были куда более перспективны.

Оказалось, что Математик нашёл ссылку на какого-то Ваську, который мог знать таинственную девушку. Ему объяснили, что Васька – это Васильевский остров, да только и тут он проявил настойчивость и нашёл возможный адрес девушки. Ему кто-то помогал из местных, и сдаётся мне, небескорыстно.

Владимир Павлович демонстративно поинтересовался местом, куда предстоит держать путь. Я его про себя одобрил, теперь я уже много чего узнал о подземном Петербурге: и об огромных городах, и об анклаве мусульман на севере, которые жили у Озерков и Коломягах. В Курбан-байрам, кстати, запах баранины доходил до "Петрогадской". Я узнал о войнах за запретный товар на "Улице Дыбенко" и о мрачных Блокадниках, существах, что жили вечно и понемногу стали оракулами и судьями. В общем, довольно я узнал, например, что есть масса мест, куда чужак, едва сунется, сразу превратится в экспонат Кунсткамеры. Только плавать будет не в спирте, а в подземных реках. И Владимир Павлович настойчиво спросил: – Какой точно адрес? Математик показал ему какую-то бумажку: – Пятая линия, девяносто семь, одиннадцать.

И вот мы поехали на "Василеостровскую", долго и путано пробираясь вперёд. Утром Математик снова сверился с бумагами и картами. Он несколько раз всмотрелся в магическую бумажку, на которой по-прежнему значилось "5-я линия (тут была непонятная закорючка), 97 11". Но, скосив глаза, я видел, как недоверчиво он на неё смотрит, будто цифры за ночь могли поменяться местами.

Мы вышли с "Техноложки" и, когда начали торговаться за дрезину на "Сенной", прямо из тоннельной темноты к нам вышел Семецкий. Лицо у него было одухотворенное, и и понял, что он рвётся прочитать нам новое стихотворение. Читать ему не дали, но на дрезину взяли.

Дрезина ехала медленно, и я лениво смотрел, как вьются по стенам десятки проводов – толстых и тонких, да мелькают путевые знаки.

Всю дорогу сюда я двигался сначала по путевым знакам своих снов, а потом по путевым знакам метрополитена, да всё счастья не нашёл.

И знаки-то оказывались фальшивыми – я вспомнил перечёркнутый круг в тупике перед заложенным тоннелем, говорившим, что это, собственно, тупик. А потом тупик оказался как раз проходом, из-за которого пошла вперёд кировская братва.

Владимир Павлович сидел рядом, нахохлившись, как больная птица. Вдруг он встрепенулся и сказал:

– А знаешь, в чём главное сходство Москвы подземной и подземного Питера? А вот в чём – тут воздух один и тот же. На поверхности он разный, там всякие бордюры с поребриками, подъезды с парадными, а внутри – так одна атмосфера. Это, Саша, социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины…

Это были странные слова, ну откуда взяться у нас конине? Наверное, он хотел сказать – свинины.

Но, несмотря ни на что, мы передвигались с удобствами и добрались до "Василеостровской" довольно быстро и вот уже стучали в двери внутреннего периметра перрона. С официального разрешения хозяев поднялись на поверхности никого не таясь.

Мы сразу же нашли гигантский заброшенный супермаркет, где разжились двумя тележками на колесиках. Рюкзаки были погружены в тележки, которые по разбитой мостовой ехали плохо, но всё же это было лучше, чем тащить эту тяжесть на себе.

Мы дошли до конца 5-й линии, но обнаружили, что пика кого 97 дома на ней нет и быть не может. Нумерация домов обрывалась раньше, и последним было здание какого-то завода, видимо, оборонного, судя по огромным металлическим бочкам, раскатившимся из его ворот. Бочки были из нержавеющей стали, почти не тронутые временем. Они лежали посреди улицы, похожие на секции секретных ракет.

– Стойте, – вдруг осенило меня. – А не может быть так, что это дом одиннадцать, а квартира девяносто семь. То есть наоборот, понимаете? Математик понял меня мгновенно. – Собираемся, – скомандовал он.

И мы, поднявшись, безропотно потрусили обратно. Наконец мы остановились перед искомым домом, огромным, уходящим в глубь квартала, с каким-то внутренним двориком.

Дом выглядел удивительно обшарпанным и даже оброс неприятным фиолетовым плющом. Я вообще заметил, что тут довольно много было этого плюща, что рос он непонятно откуда, но опутывал целые кварталы. Но мне-то, обсыпанному пыльцой Царицы ночи, было не привыкать.

Мы поднялись на четвёртый этаж и нашли квартиру. Оказалось, что какие-то гигантские апартаменты тут были нарезаны на крохотные комнаты. Оттого-то в адресе значилась цифра 97. Да только одна фальшстенка обвалилась, и дыра пела в соседнюю квартиру, совсем иную по стилю.

Это было жилище довольно странного человека, украшенное многочисленными пластмассовыми финтифлюшками, лепниной и позолотой такого радикально-химического свойства, что двадцать лет безвременья её не брали. Даже манная на гнутых разлапистых ножках была золотой. Но тут я уж не знаю, что это было за золочение.