Во что мы верим, но не можем доказать: Интеллектуалы XXI века о современной науке - Джон Брокман

Есть два аспекта устройства мозга, из-за которых нам трудно распространять наш субъективный опыт на опыт других животных. Один из них состоит в том, что операции, которые чаще всего связывают с человеческим сознанием, вовлекают боковую префронтальную кору мозга (благодаря ее участию в создании памяти и функциям контроля). У человека эта обширная зона развита гораздо лучше, чем у других приматов, и она вообще не обнаружена в мозге других животных. Поэтому, принимая во внимание те аспекты сознания, которые зависят от префронтальной коры, в том числе осознания самих себя и нашей способности разрабатывать планы и принимать решения, есть основания полагать, что даже другие приматы кардинально отличаются от людей. Еще одно серьезное отличие состоит в том, что люди обладают речью. Человеческий опыт тесно связан с языком, поэтому часто говорят, что сознание – функция языка. Если это так, то других животных следует исключить из игры сознания. Но даже если сознание не зависит от языка, язык наверняка меняет его. И каким бы ни было сознание животных, оно наверняка отличается от нашего.

По этим причинам трудно сказать, на что похоже сознание других животных. Если мы не можем его измерить (потому что это внутреннее, субъективное свойство) и не можем использовать собственный опыт, чтобы сформировать адекватные вопросы о нем (потому что у нас и у животных разное устройство мозга), изучать сознание животных становится очень сложно.

Практически все, что я сказал, относится к содержанию сознательного опыта. Но есть еще один аспект сознания, не столь проблематичный с научной точки зрения. Вполне возможно изучать процессы, указывающие на то, что другие животные обладают сознанием, даже если мы не можем исследовать содержание их сознания. Хороший пример – исследование памяти нечеловекообразных приматов. Один подход, оказавшийся достаточно успешным для изучения содержания сознания приматов, – исследование одного из аспектов сознания, визуального. Но этот подход, который использовали Кристоф Кох и Фрэнсис Крик, исследует нейронные корреляты сознания, а не механизмы создания причинно-следственных связей. Эти корреляты и механизмы могут оказаться одними и теми же – но не обязательно. Что интересно, этот подход также акцентирует важность префронтальной коры в осознании зрительных образов.

А что можно сказать о чувствах? Мне кажется, что чувства возникают, когда в мозге, способном осознавать свою собственную активность, запускается система эмоций, точно так же как система страха. Следовательно, то, что мы называем «страхом», – состояние сознания, возникающее, когда активность защитных систем мозга (или последствия этой активности, например телесные реакции) занимает объем кратковременной памяти. С этой точки зрения чувства тесно связаны с теми областями коры, которые свойственны только приматам и особенно хорошо развиты у людей. Естественный язык дает возможности тонкой градации переживаний, так как позволяет нам использовать слова и грамматику для того, чтобы дифференцировать и систематизировать разные состояния и соотносить их не с самим собой, а с другими.

Есть и другие мнения по поводу чувств: Антонио Дамасио считает, что чувства вытекают из более примитивной активности в участках коры и ствола мозга, отвечающих за телесные ощущения. Это мнение разделяет Яак Панксип, хотя и считает более важной роль ствола мозга. В ходе человеческой эволюции эта структура почти не изменилась, поэтому она может иметь отношение к чувствам у разных биологических видов. Я не возражаю против этой теории, но не думаю, что ее можно доказать. По мнению Панксипа, если крысы и люди демонстрируют страх, то, по-видимому, оба вида переживают страх одинаково. Но можно ли утверждать, что крысы и люди испытывают одинаковые чувства, когда демонстрируют сходное поведение? Таракан, спасающийся от опасности, – испытывает ли он страх, когда убегает? Я не думаю, что сходство поведения может быть достаточным доказательством подобия переживаний. Нейронное сходство может быть полезно: ствол мозга у людей и крыс устроен одинаково, а у таракана мозга вообще нет. Но можно ли сказать, что за чувства отвечает ствол мозга? Даже если бы мы доказали, что у людей это так, то можно ли быть уверенным, что это верно и для крыс?

Так что мы возвращаемся туда, откуда начали. Я думаю, что крысы и другие млекопитающие, а может быть, даже тараканы (кто знает?) способны чувствовать. У меня есть основания полагать, что их чувства фундаментально отличаются от наших (поскольку нам представляется, что человеческое сознание – функция языка). Поэтому я предпочитаю исследовать эмоциональное поведение крыс, а не их эмоциональные переживания. Я изучаю крыс, потому что это позволяет вести исследования на нейронном уровне, при условии что мы измеряем одни и те же свойства нервной системы крыс и людей. Я не стал бы исследовать язык или сознание на примере крыс, поэтому не изучаю и их чувства: ведь я не уверен в их существовании. В результате меня могут обвинить в близорукости, но я предпочитаю заниматься тем, что может принести пользу, а не ломать голову над тем, обладают ли крысы сознанием. Я предпочитаю рассматривать эмоции с практической точки зрения.

Джордж Дайсон

Джордж Дайсон – историк технологии. Его интересы весьма обширны – от истории алеутского каяка («Байдарка») до эволюции цифровых вычислительных технологий и телекоммуникаций («Дарвин среди машин») и исследований космоса с помощью ядерных взрывов («Проект Орион»).

В течение нескольких лет я сплавлялся на каяке вдоль побережья Британской Колумбии и юго-восточной Аляски. Я наблюдал, что местные популяции ворон говорят на разных диалектах. Различия между этими диалектами, как оказалось, соответствуют традиционному географическому разделению между языками местного населения. Вороны, живущие на территориях племен квакиутлей, хайда, цимшиян и тлингитов, «говорят» по-разному, особенно это касается характерных звуков «ток» и «тлик».

Я верю, что это соответствие между человеческим языком и языком ворон – не простое совпадение, а свидетельство процесса коэволюции. Хотя доказать это очень сложно.

Элисон Гопник

Элисон Гопник – профессор когнитивистики психологического факультета Калифорнийского университета, Беркли. Автор нескольких книг, в том числе «Ученый в колыбели: что раннее обучение говорит о мозге».

Я верю, но не могу доказать, что младенцы и маленькие дети на самом деле более сознательны, более живо воспринимают внешний мир и внутреннюю жизнь, чем взрослые. Я верю в это, потому что существуют убедительные свидетельства функциональной приспособленности к развитию. Маленькие дети гораздо лучше взрослых учатся новому и более гибко меняют свои представления о мире. С другой стороны, они гораздо хуже используют свои знания на практике, и им меньше удаются действия, требующие скорости, эффективности и автоматизма. Дети на лету хватают новые слова, но не могут завязать шнурки.

С точки зрения эволюции такая неравномерность вполне оправдана. Наш биологический вид больше полагается на обучение, чем все остальные, и имеет самый длительный период детства. Детство – это время, когда мы чувствуем себя в безопасности, можем учиться чему угодно, но нам не нужно ничего делать. Об этом свидетельствует и нервная система. У маленьких детей гораздо больше нейронных связей, чем у взрослых, – им лучше удается связывать вместе разные виды информации. С опытом некоторые связи укрепляются, а множество других полностью исчезает. Как говорят нейробиологи, мы приобретаем устойчивую эффективность связей, но теряем их пластичность.

Какое отношение это имеет к сознанию? Возьмем личный опыт, который взрослые люди связывают с каждой из этих функций. Когда мы знаем, как сделать что-то по-настоящему хорошо и эффективно, то обычно наше сознание, как минимум отчасти, прекращает фиксировать эти действия. Когда мы едем домой по хорошо известной дороге, то буквально не видим знакомых домов и улиц, хотя, в функциональном смысле, прекрасно их видим. По контрасту, когда мы сталкиваемся с чем-то новым – влюбляемся или оказываемся в незнакомом месте, – то вдруг начинаем более остро и интенсивно осознавать внешний и внутренний мир. На самом деле мы готовы потратить кучу денег и душевных сил на эти несколько ярких дней в Париже или Нью-Йорке, которые мы будем помнить еще долго после того, как месяцы обычной жизни исчезнут из нашей памяти.

Точно так же, когда взрослому человеку нужно научиться чему-то новому – скажем, мы решили прыгнуть с парашютом, работаем над новой научной идеей или просто осваиваем новый компьютер, – мы начинаем остро, даже болезненно осознавать свои действия; нам нужно, как говорится, быть внимательными. Мы все лучше осваиваем новые действия, и нам нужно все меньше внимания, и мы все меньше осознаем свои движения, действия и мысли. Иногда говорят, что взрослые более внимательны, чем дети, но на самом деле все наоборот. Взрослым лучше удается не обращать внимания. Им лучше удается не замечать лишнего и концентрироваться на единственном объекте. Об этом свидетельствует и работа нашего мозга. Некоторые участки мозга взрослого человека, например дорсолатеральная префронтальная кора, активизируются всякий раз, когда мы сосредоточенно учимся чему-то новому. При выполнении повседневных задач эти области активизируются гораздо реже. У детей иначе – эти области активизируются даже при выполнении обычных задач.