Гардемарины, вперед! - Юрий Нагибин

Котов бросил на князя последний взгляд, губы его что-то шептали.

Карета тронулась…

Лесток сидел за столом в своем кабинете и внимательно смотрел на стоящего перед ним Лядащева.

— Мальчишки подозрительны и упрямы, — сказал Лядащев жестко, — неизвестно, где они прячут бумаги. Мне так и не удалось войти к ним в доверие.

Лесток с сомнением посмотрел на Лядащева.

— Я ожидал от вас большей ловкости.

— Трудно иметь дело с молодостью. Их ходы нельзя предугадать. Они наивны и подозрительны, бескорыстны и тщеславны. Мой план прост. Надо заставить их взять бумаги из тайника. Мне удалось заманить их на маскарад.

— И?.. — Лесток внимательно посмотрел на Лядащева.

— Там они хотят передать бумаги Бестужеву.

— Вот как? У кого же из них бумаги?

— Не знаю. Думаю, что они их поделят. На маскараде я скажу вам, в каких они будут костюмах. Знаю, что один из них нарядится девицей… Ну тот, который играл в театре женские роли. С мушкой на щеке…

— В тайной канцелярии есть своя костюмерная?

— В тайной канцелярии есть все.

— Выходит, я в вас не ошибся?

— Благодарю вас, ваше сиятельство. Но прикажите снять наблюдение, а то они из дома носа не высунут…

Бестужев крупными шагами расхаживал по приемной императрицы. Именно здесь он понял, как смертельно устал. В многократно отраженных зеркалах он увидел старого, худого, если не сказать, тощего человека, черные глазницы расплылись в пол-лица.

Из спальни императрицы неслышно выскользнула статс-дама.

— Ее императорское величество просят подождать. Они изволили плохо спать ночь. Лихорадка, должно быть… — она вздохнула, — лейб медик Лесток делает горячие припарки.

— Печи да камины топить надо. Сквозняки кругом, и от Невы дует, — сказал, как сплюнул, Бестужев и зябко передернулся…

Лесток и государыня Елизавета, цветущая дородная тридцатипятилетняя женщина, неторопливо вели беседу. Лесток, склонившись над бархатной подушкой, растирал белую полную ногу императрицы.

В угловой печи трещали березовые поленья, подле грелись аккуратные деревенские валенки.

Елизавета следила за уверенными движениями лекаря, искоса поглядывая на свое отражение в зеркале.

— Спала плохо… сны какие-то… непонятные, — сказала она капризно.

— Я составлю вам порошки, ваше величество. Но позвольте вернуться к прежнему разговору… На Бестужева ни в чем нельзя положиться. Всем известна его дружба с бывшим австрийским послом Боттой, а ведь он был участником заговора. У меня нет сомнений, что Бестужев подкуплен австрийским двором.

— А у меня есть, — упрямо сказала Елизавета и тут же опять приняла томный вид. — Не надо больше про Ботту, про этот страшный заговор… Я устала, право, — она откинулась на подушки.

— Бестужев опасный человек. Сейчас, когда Анна Бестужева наказана, вице-канцлера надо сместить с должности и перевести куда-нибудь подальше, чтоб он не мог отомстить. А вместо осторожности и благоразумия вы доверили ему почту. Иностранные дипломаты очень недовольны, у них есть подозрение, что Бестужев прочитывает всю их переписку.

— Пусть не пишут того, что скрывать надобно! — резко оборвала его Елизавета. — И хватит политики! Скучно, право, — она вздохнула, потянулась, хрустнула косточками. — Изобрели бы мне лучше лекарство от хандры.

— Оно в ваших руках, мадам.

— О?!

— Верните Шетарди, и он развлечет вас.

— Шетарди… — с улыбкой повторила Елизавета. — Завтра на маскараде нам будет очень его не хватать. Он так чудесно танцует, так остроумен и мил.

Елизавета кокетливо посмотрела на себя в зеркало, потом достала из висевшего у пояса мешочка перламутровую табакерку, а из нее крохотную, вырезанную в виде сердечка, мушку, послюнила палец, прилепила мушку на щеку и, чуть склонив голову, кокетливо посмотрела на Лестока, ожидая его одобрения.

Тот нахмурился.

— Злые языки говорят, что мушки изобретены в Лондоне герцогиней Нью-Кастль. Под ними она скрывала прыщи. При вашей несравненной красоте и дивной коже… — Лесток подобострастно улыбался, понимая, что в раздражении сделал неловкость. — Не сочтите за грубость, я медик.

— Вот именно… А медик не должен быть злым. Занимайтесь медициной, а не политикой, — желчно сказала Елизавета.

Лесток за усердным массажем скрыл охватившее его бешенство, потом насыпал горчицу в белые, козьего пуха носки, надел их на ноги императрицы, потом натянул согретые валенки.

Ее величество набросила на валенки подол парчового платья, потрогала мушку, потом стала очень серьезна.

— Бестужевы еще батюшке моему служили, — она встала. — Алексей Петрович — дипломат и политик, а это тонкое дело — и туда, и сюда вертись. Чтобы усомниться в его преданности, должно иметь очень веские доказательства.

— Доказательства у вас будут. Прошу вас, примите французского посланника. У Дальона срочное и очень важное сообщение. Опережая события, скажу, что найден тайный архив Бестужева и завтра… нет, послезавтра он будет предоставлен вам.

— Тайный, говорите? — она дернула шнурок колокольчика. — Шоколад и… блины с икрой, — приказала она появившейся статс-даме.

Та с поклоном удалилась.

— Где ваш француз? Только недолго… Что поделаешь? Слаба, — она рассмеялась. — Как все женщины, я обожаю тайны.

Елизавета направилась в кабинет, Лесток последовал за нею…

По парадной лестнице, словно давно поджидая приглашения, быстро поднимался Ддльон.

Высокий, холеный, распространяя вокруг себя запах ароматной воды, он гордо прошел мимо Бестужева в кабинет императрицы.

Через секунду к Бестужеву вышла статс-дама.

— Ее императорское величество не могут принять вас сегодня, — сказала она бесстрастно. — Разговор ведется о каких-то ваших похищенных бумагах, — добавила она шепотом, потом сказала в полный голос. — Государыня примет вас после маскарада.

Бестужев сидел в своем кабинете.

Он был взбешен, свирепо тыкал пером в чернильницу, лихорадочно строчил им по бумаге. Перо скрипело, ломалось, дырявило послание.

Бестужев в яростном наслаждении комкал, рвал, выхватывал из стопки чистые листы. Яковлев не поспевал зачищать новые перья.

— Худ-д-ые пророки… заспинных дел мастера… Вы узнаете Бестужева! Небо с овчинку покажется. Яковлев! — заорал он, хотя тот стоял рядом. — Где папка с шифровальными письмами?

Секретарь подал красный бювар.

— Ну? — нетерпеливо крикнул Бестужев.

На стол одно за другим легли шифровки.

— Мардефельда… Дальона… Нолькена… Опять Дальона… — перечислял Яковлев. — Шетарди… Шетарди…

— Перевели с цифирного языка? — перебил его Бестужев.

— Нет еще, но стараемся… Иезуитская тайнопись.. — Он безнадежно развел руками.

— Где Аш? Где Трауберг? Где Гольбах?! Зови немедля!

Яковлев вышел.

Бестужев взял недописанное письмо, стал его быстро перечитывать.

— …принужден от неприятелей моих терпеть мерзкие нарекания и клевету, будто бы подкуплен я от Австрии да от Дании, а иногда, смотря по обстоятельствам, и от англичан. Однако те же неприятели мои принуждены по совести признать, что в делах европейских и азиатских, мне доверенных, нигде упущения моего не было. А потому припадаю к монаршим стопам — обороните от клеветы!

Он ударил кулаком по столу и опять схватился за перо.

— И будучи в столь плачевном положении, — забормотал он, быстро строча послание, — одну надежду имею на правосудие ваше, что всещедрым покровом своим не допустит меня стать невинным сакрифисом… Сакрифисом, — повторил вице-канцлер, он так вошел в роль, что смахнул невольную слезу и приписал, — что значит жертвою…

В кабинет вошли Аш, Гольбах, Трауберг и Яковлев. Бестужев очнулся от непривычного ему размягченного состояния и вперил в троицу зоркий взгляд.

— Цифирь разобрана с помощью академика Трауберга, — важно доложил Аш, жестом представляя академика.

Тот нацепил очки на нос, поднес к глазам мятую бумагу и тонким, словно у евнуха, голосом прочитал:

— От Дальона для Шетарди… Пишут: «Голос Бестужева и его шайки очень слаб теперь…», — испугавшись наступившей тишины, он поднял глаза на вице-канцлера.

— Яковлев! — крикнул Бестужев. — Срочно подготовь к докладу те места из депеш, где все они, — он ткнул пальцем в разбросанные по столу шифровки, — делают мерзкие рассуждения противу императрицы лично. «Голос Бестужева очень слаб теперь…» — ядовито передразнил он и вдруг бесновато расхохотался. — Мы еще поговорим в полный голос, господа!

Маскарады в описываемое время были любимым развлечением публики. Тон задавала сама государыня. На маскарад должны были являться все, имеющие доступ ко двору. Неявившиеся облагались штрафом в размере пятидесяти рублей.