Кладбище балалаек - Александр Хургин

Но и он тоже хорош. Прямо с порога показал себя настоящим пошляком, мавром и Отелло — и далеко не с лучшей стороны:

— А-а! — закричал, — Ты? Мне? С этим? — ну, и другие слова вроде «я работаю», «сука», «убью» и тому подобное.

А Алка закричала:

— Да, с этим! — и закричала: — Я тоже работаю! Убивай! Нам плевать.

А поэт тихо сказал «кому это нам?», сказал «вот бля!» и ужаснулся.

И выхватил, значит, муж Алкин из ящика обеденного стола пистолет наградной (им старшину Бойко наградили за мужество в тылу, а он его одним хмурым утром продал) и стал, будто террорист арабский, стрелять по всему в квартире живому. Сначала в поэта пострелял, потом в Алку. Или нет, кажется, сначала в Алку, потом в поэта. Да, именно в таком порядке. Но это неважно и несущественно. В кого сначала, а в кого потом. Важно, что всех он, как в кинобоевике индийском, перестрелял. Включая себя самого. Причём в себя он с первого раза промахнулся, задев только мягкие ткани головы, — и лишь со второй попытки попал.

И хорошо, что у нас в городе врачи-хирурги высокой квалификации и на огнестрельных ранениях давно насобачились и набили руку до автоматизма. Поэтому пострадавших они не задумываясь спасли. Но что теперь, после выписки, эти спасённые врачами персонажи будут делать — это вопрос, требующий ответа или решения. И здесь уже медицина бессильна как никогда.

Зачем только муж Алкин в Египет попёрся? Далась ему эта вечность проклятая! Предостерегал же его умный брат, телевизор регулярно смотрящий — что там опасно для жизни и всякое может случиться, и кончиться эта безобидная на первый взгляд туристическая поездка может плохо. Вот она и кончилась. Слава Богу, милиция по горячим следам не нашла и не раскрыла, кто из какого оружия стрелял, оставив кровавое преступление без наказания. А то ведь и посадить могли свободно всех троих…

Ну, и — в качестве счастливого конца, практически хеппи энда: получили излечённые участники боевых действий на руки долгожданные эпикризы, вышли из больницы на свежий воздух — Алка с мужем имеется в виду, потому что поэт, сволочь, незаслуженно пострадав меньше всех, был отпущен раньше — и стали как-то жить. Поэт, понятно, исчез в неизвестном направлении — наверно, у мамы окопался и пишет поэму «Под пулями». А Алка с мужем — оскорблённые и униженные, и простреленные в трёх местах — остались друг с другом наедине или, лучше сказать, один на один.

Хотел было муж Алку выгнать в три шеи из дому, чего она всем своим лёгким поведением перед Богом и людьми безусловно заслужила, да квартиру он эту просторную на её, Алкино, имя купил — надеясь на семейную жизнь до счастливой старости и до гроба. И теперь в квартире значит этой Алка есть полноправная хозяйка и владелица. Муж же в неё, в супругу свою родную, свободные средства вкладывал без оглядки. Никакой от неё гадости или подвоха не ожидая. Всё равно что в себя…

А оно вон, значит, как обернулось.

Наволочки

В принципе, как по большому, так и по малому счёту, всё у Ирины нормально. Работа, квартира на левом берегу, деньги, немного и не всегда, но есть — одним словом, нормально. Грех жаловаться. Тем более что и некому. Только вот все, кому не лень, Ирину обманывают. А не лень — именно всем. И каждый раз — её обманут, а она всё понять пытается, зачем обманули. Ей уже все объясняли, и Алка объясняла, что низачем. Что просто так. И что нечего об этом не только думать, но и задумываться. Но Ирине объяснять — только время портить. Она слушает, головой кивает, а потом говорит:

— Нет, Ал, ну зачем он мне всё это рассказывал? Он мне кто? Так же, как и я ему.

Да, так вот, не было у Ирины с Вовой никаких тесных интимных контактов. Ни в школе когда учились, ни когда Вова из армии приезжал в мундире и сапогах, ни когда он разбогател на электрочайниках, ни когда обнищал, не выдержав рыночных отношений между людьми. Ирина на этот счёт хоть на Библии, хоть на Коране может поклясться, хоть на чём угодно. Дружеские контакты — были, а интимных не было. За все годы их близкого знакомства. А дружили они всегда: между собой в годы юности и надежд и семьями позже дружили, и после распада семей — тоже дружили и поддерживали друг с другом непрерывную связь. Может, привычка у них временем сформировалась. Или душевная потребность. А может, и правда, были они близки друг другу в высоком понимании, духовно и платонически. И вот Вова, пережив очередной свой какой-то крах очередной семейной жизни, позвонил Ирине без предупреждения и сказал:

— Я приду.

Ирина как раз только с работы вернулась, после суток. Она в круглосуточном магазине продавцом работает. На колбасе. И гостей принимать было ей ну никак не с руки. Потому что ей спать в прямом смысле слова хотелось, а не гостей. И она сказала:

— Вова, у меня нету ничего на предмет угощения. Пирожков не пекла — духовка сломалась.

Насчёт пирожков — это Ирина образно сказала, бессовестно приукрасив действительность. У неё в доме никогда пирожков не было и нет, и вообще ничего нет. Из съестного. Только чай и масло сливочное. Причём в отсутствие хлеба — поскольку фигуру она бережёт, как зеницу ока. То есть сохраняет её остатки, говоря, мол, фигуру маслом не испортишь, особенно в отсутствие хлеба. А на плите, если что у Ирины и варится, так это бельё. Бельё вываривать, это да, это она любит. А больше ничего не любит. И не варит. Уже давно. Чтоб насекомых лишних в квартире не разводить и их жизнедеятельность собственными руками не поддерживать. Ей самой ничего не надо. А дочка родная и любимая от неё ушла. Бросила мать, значит. Ради того, чтоб жить самостоятельно вдвоём с каким-то мужчиной рабочей профессии. И главное, ничего Ирине не сказала. Бабушкам обеим сказала, а Ирине — ни слова. Не пришла в энный какой-то раз ночевать, и с тех пор Ирина её дома не видела. К ним домой, всё простив, ходила Ирина однажды. И не с пустыми руками ходила, а купив на последние деньги дочери спираль — знакомая аптекарша ей оставила импортную. Ну, чтоб аборты делать не нужно было, как сама она когда-то делала — по два раза в год. Дочь обрадовалась спирали, искренне благодарила, а потом отнесла её той же самой аптекарше, чтобы продать. Обманула, значит, Ирину, как и все другие обманывали. А аптекарше что? Она же не думала, что Ирина ничего про эту афёру не знает. Думала «ну, наверно, не подошла спираль или не понадобилась».

Так что кормить дома Ирине никого не нужно. И себя не нужно. Она на работе ест из ассортимента, что хочет, в пределах трёшки на свой вкус. Плюс раз в день рыбу жареную. Ей один Коля сто долларов должен и долг свой отдаёт рыбой свежевыловленной потрошённой. И таким образом, дома Ирина имеет возможность за фигурой следить или, точнее, не следить, а присматривать. Поскольку без присмотра этого уже нельзя по-хорошему обойтись. И так одно название от фигуры осталось. Никакой одеждой её не скроешь. Тело, оно тело и есть. И единственный выход — это его, тело то есть, не кормить. По крайней мере, вдоволь. И может быть, тогда его станет меньше.

— А я со своим угощением приду, — сказал Вова. — В смысле, с закуской.

И таки пришёл, не заставив себя долго ждать. Принёс подмышкой тарелку холодца собственного приготовления и бутылку водки, которую купил по дороге. И ещё принёс Вова две наволочки.

— Это зачем? — Ирина у него спрашивает.

А Вова отвечает:

— Ты мне постирай их, а? В знак гуманитарной помощи. — И: — Ты же, — говорит, — мне друг или не друг?

Ирина, конечно, подумала про себя, что этого ещё ей не хватало, но наволочки у Вовы взяла.

— А с Валентиной я — всё, — сказал ей на это Вова. — Расстался. Теперь вот холодец ем. И делаю, что считаю нужным и для себя полезным.

Он поставил холодец на стол и заплакал. Ирина посмотрела на холодец внимательно, и холодец вздрогнул.

Валентина, кстати, это женщина такая, пришедшая на смену второй Вовиной жене. Старше его лет на семь, но ничего, симпатичная, хваткая и в материальном смысле некапризная. А какая связь между Валентиной и холодцом, Ирина не поняла.

— Мне-то что? Всё ты или не всё, — сказала Ирина. И сказала: — Не плачь, найдёшь себе кого-нибудь, на каждый день.

И тут её женский взгляд упал на Вовой принесённые наволочки. До этого она их держала в руках без внимания.

Да, таких наволочек видеть Ирине в жизни своей не приходилось даже в эпоху застоя развитого социализма. Цвет они имели тёмно-серый, и жир на их поверхности блестел и лоснился.

И стало ей Вову жалко.

— Ладно, давай свой холодец, — сказала Ирина и поставила на стол рюмки-тарелки и всё, что для принятия пищи нужно.

И выпила она с Вовой водки, холодца поела — вполне съедобный холодец оказался, — дала ему впервые в жизни, из жалости и печали, так сказать, по-родственному, как мать, а завтра на работу не пошла. Поскольку выходной у неё был завтра по графику. А Вова неизвестно куда пошёл, так как ему вроде тоже никуда не надо было идти, он свободен был от всего и от всех временно. Но он пошёл. «Может, за второй тарелкой холодца?» — подумала Ирина.