Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

— Правильно, Степан! Это ты верно сказал, что она у нас святая! — Неприметный доселе седоватый мужчина качнулся рюмкой к Самошникову с другого конца стола. — Ты вот из Москвы до нас приехал… Ладно… Я тебе сейчас все скажу… Ты слухай сюда!

— Дак не надо, Витя, все… Не надо! Ты сядь лучше. Потом все скажешь, — конфузливо улыбаясь, потянула его за рубашку сидевшая рядом с ним полная миловидная женщина, однако мужчина отмахнулся от нее.

— Вот и Михалыч подтвердит! Я шахтер, а он мой начальник, но мы с ним по-человечески: сели, выпили — все по-культурному! Ты сюда слухай, — снова обратился он к Самошникову. — Был я в селе в прошлом месяце… В отпуске, конешно… Ну сады там, сам понимаешь, яблоки-груши и все прочее… А я с племянницей в лес пошел за маслюками — тама их тьма-тьмущая! Под каждой сосенкой по ведру! Ну, идем улицей, в общем, — дома один к одному: белые, кирпичные, под шифером…

— Да-да… Село сейчас поднялось. — Иван Михайлович вежливо наклонил голову. — Особенно, знаете, в последние годы. Стали больше обращать внимания…

— Точно, Михалыч! Внимание! — обрадовался шахтер. — Ну, вот, значит, идем мы с ней по селу, — а она девчонка смышленая, в пятый класс перешла, зараза, — и душа у меня радуется! Только пригляделся — там хатенка под соломенной стрехой топорщится, там другая похилилась. Правда, редко так по улице, ну как словно бы гнилые зубья во рту. Сплошь белый ряд — и на тебе: торчит этакий пенек кривобокий! Что за черт, думаю? Это куда же, спрашиваю у ее, ваш председатель колхоза глядит? Хатка-то не ровен час упадет, хозяина придавит. А тут, говорит она мне, не председатель живет, тут — бабка Софиечка. Деда у нее на фронте убило. И сыновей поубивало… Одна она тут живет, а председатель у нас новый. Он себе дом по другой улице построил, около правления. Хороший такой дом, говорит, кирпичный, даже поболе этого будет… А в этом-то кто живет, спрашиваю? В этом — заведующий почты, говорит. Ладно… А там, спрашиваю? Там, говорит, — зоотехник… Ну, думаю, теперь я и без тебя разберусь, где какое ваше начальство обстроилось. Вот, говорю ей, в этой хоромине о восьми окнах и под железом ваш главный агроном проживает. Угадал? Нет, говорит, дядя Витя, не угадал… Здесь, говорит, бабка Марьюха живет. Одна, спрашиваю? Одна, говорит. Дед ее у нас в колхозе ветеринаром был, помер недавно, а зять на товарной станции кладовщиком работает… А сама смеется — смышленая она у меня, зараза! Вон аж там, говорит, где под соломою, — это теткина Настина хата. Значит, у Насти этой дядьку в войну убило, спрашиваю? Нет, говорит она мне, не дядьку. Мы ее мужа нашли, когда красными следопытами в Полушино ходили. В братской могиле он там лежит, и на памятнике про него написано…

— Ты к чему все это развел, Виктор Петрович? — несколько насупившись, поинтересовался Иван Михайлович. Он подцепил ножом кусок холодца и пододвинул к себе вазочку розового, залитого свекольным соком хрена. — Не пойму я тебя чего-то. Ясное же дело — безмужние которые, вдовы… Им, конечно, строиться труднее: один ведь руки-то…

— Так я про то же самое и толкую, Михалыч! — с проникновением сказал шахтер. — Это только понять надо — всю жизнь одни! В войну в колхозе — одни, после войны, считай, с калеками… А ведь они еще и не старыми были, бабки-то эти нынешние. Ну, как вроде бы Нинка наша, Козыриха, когда она к нам на шахту пришла. Может, помнишь, Михалыч?

— Ну, помню, а что?

— Дак они же своих мужиков да детей стране отдали! Сколько пота-слез ими пролито, а пенсия — с заячью душу… Бери, бабка, и ступай, доживай свой век в развалюхе. Много ли тебе, старой, надо? Доскрипишь и так… А они святые — это точно!

— Так что же теперь, молиться на них прикажешь или в ножки им кланяться? — Иван Михайлович отпил из фужера минеральной воды и иронически прищурился на всплывающие к поверхности газовые пузырьки. — Сам-то ты чего хочешь, не пойму?

— Зачем молиться… Да будь я министром каким, приказ издал бы: всем бабкам одиноким, которые в войну робили, а теперь в халупах век коротают, новые дома поставить за государственный счет! Ведь дают же сейчас инвалидам безногим машины бесплатные… А насчет Нинки нашей — отдельный указ за то, что Степана из боя вынесла!

— Машины — безногим инвалидам войны дают. Много ли нынче этих самых безногих осталось? Сам посуди… А на бабок твоих никакого бюджета у государства не хватит, — веско сказал Иван Михайлович. — Они, эти бабки твои, живучие, как щуки. Из воды ее вытянешь, кинешь в траву, сядешь перекурить, а она все пасть разевает, все норовит тебя за ногу тяпнуть…

Женщины за столом сдержанно засмеялись. А Козыриха без улыбки посмотрела на переминающегося с ноги на ногу Виктора Петровича.

— Ты меня с ними не равняй, — низким, словно бы прокуренным голосом сказала она. — У меня и пенсия поболе ихнего, и вообще… Ты бы лучше, Виктор, свою дурь перед другими не выказывал, не молол бы, чего не знаешь. Ишь ты, какой министр у нас отыскался!

— Да ты сядь, Витя, сядь… — украдкой тянула шахтера за рукав миловидная его жена, покуда тот не опустился на стул подле нее. — Говорила я тебе — потом все скажешь…

— Отцепись ты от меня, зануда, — досадливо пробурчал Виктор Петрович. — Пристала, как банный лист…

В неожиданно наступившей неловкой заминке Шура кинулась было подливать в рюмки, но мужчины уже задымили сигаретами, женщины, пересмеиваясь, зашушукались о чем-то друг с дружкой, — и всем стало понятно, что подоспел тот переломный момент, когда в самый раз выбираться из-за стола, а то может произойти перебор. Время не раннее, а завтра на смену, голова болеть будет. Однако никто не решался первым покинуть застолье, все сидели на своих местах, хотя и сознавали, что пора бы отправляться по домам.

Так прошло еще несколько минут. Потом все как-то дружно поднялись, начали прощаться, подходили к Степану, трясли руку. Шура упрашивала каждого «посидеть еще хоть полчасика», но гости благодарили хозяйку за хлеб-соль и отказывались.

Ушел и Иван Михайлович вместе с нетвердо ступавшим Виктором Петровичем, который, пока шли они к калитке, часто останавливался, что-то доказывал своему тоже заметно погрузневшему начальнику, разводил руками, а миловидная жена Виктора Петровича старалась поддержать мужа под локоть, но тот отмахивался от нее, как от назойливой мухи.

Самошников тоже поднялся, раздумывая, как ему теперь быть: то ли оставаться ночевать, то ли попытаться успеть