Повседневная жизнь армии Александра Македонского - Поль Фор

Еще несколько биографий

Мы только что рассказали о карьере трех военных, умерших в возрасте семидесяти, сорока и тридцати двух лет богатыми и овеянными славой, об умелых и яростных бойцах, способных как отдавать приказы, так и подчиняться. Но наравне с ними существовало множество людей не столь достойных — как в поведении, так и по способностям. В истории, созданной в фараоновском Египте (Птолемей, сын Лага, стал фараоном) и почти целиком посвященной восхвалению героев, упоминаются такие имена, как Антиген Одноглазый, Атаррий, сын Дейномена, Филота из Авгеи, Эврилох из Эг. Блестящие военачальники, замаравшие себя нечестными поступками, корыстолюбием или необузданной похотью, оказываются исключениями из правил, помещенными для того, чтобы оттенить достойных. После всего вышеизложенного, возможно, не стоит требовать, чтобы жадные до наживы и утех люди спокойно смотрели на груды золота и гаремы персидских правителей. Перед такими соблазнами не смог устоять даже сам предводитель великого похода. Начиная с вступления в Вавилон в ноябре 331 года все эти нувориши устремляются навстречу наслаждениям. Во взятых с бою городах царят резня, насилие, грабежи и пожары. В записках Плутарха («Жизнь», 40, 1) сказано: «Александр видел, что его приближенные (военачальники) изнежились вконец, что их роскошь превысила всякую меру: теосец Гагнон носил башмаки с серебряными гвоздями; Леоннату (из Пеллы, одному из первых льстецов) на многих верблюдах привозили песок из Египта для гимнастических упражнений; у Филоты оказалась охотничья сеть длиной 100 стадиев (18, 5 километра); при купании и натирании друзья царя чаще пользовались благовонной мазью, чем оливковым маслом». После возвращения в Индию в 325 году царь отдаляет от себя некоторых из них: замены, смещения с должности, предание суду, явное предпочтение персидских военачальников… и год спустя Гарпал, казначей, бежит вместе с царской казной. А что могли думать воины о таких командирах, как Андромах, Менедем и Каран, в сентябре 329 года заведших свой отряд в засаду в 150 километрах к западу от Самарканда и потерявших, по крайней мере, 2300 своих товарищей? И как ни старался царь утаить это поражение, как и многие другие, несколько свидетелей все равно о них проговорились.

Свобода слова

Здесь мы рассмотрим отношения между войском и его командным составом. «Возражение, — гласил устав, — позволительно нижестоящему лишь после исполнения приказа». Знатные воины, и особенно старые, сохранившие право свободно выражать свои мысли, потому что они македоняне, и царь является им ровней (Кто сделал тебя герцогом? — А тебя кто сделал царем?), ровней как минимум на попойках и в смерти, решаются говорить то, что думают о трусах и бездарях. «В разгар веселого пиршества (спустя короткое время после разгрома, о котором я только что писал) кто-то стал петь песенки некоего Праниха, — или, по словам других, Пиерия, — в которых высмеивались полководцы, недавно потерпевшие поражение от варваров. Старшие из присутствовавших сердились и бранили сочинителя и певца, но Александр и окружавшие его молодые люди слушали с удовольствием и велели певцу продолжать. Клит, уже пьяный и к тому же от природы несдержанный и своевольный, негодовал больше всех. Он говорил, что недостойно среди варваров и врагов оскорблять македонян, которые, хотя и попали в беду, все же много лучше тех, кто над ними смеется. Когда Александр заметил, что Клит, должно быть, хочет оправдать самого себя, называя трусость бедою, Клит вскочил с места и воскликнул: "Но эта самая трусость спасла тебя, рожденный богами, когда ты уже подставил свою спину мечу Спитридата! Ведь благодаря крови македонян и этим вот ранам ты столь вознесся, что, отрекшись от Филиппа, называешь себя сыном Амона!"» (Плутарх «Жизнь», 50, 8–11). Известно, как закончилась эта история: убийством Клита и опалой, а затем и казнью излишне красноречивого Каллисфена, подозревавшегося в том, что он внушал подобные мысли другим.

Практически следом за смертью Клита в октябре 328 года Гермолай, сын командира конницы гетайров, вовлек в заговор восемь других пажей. Один из них решился поведать на военном совете, в котором участвовали родственники и близкие обвиняемых, о пережитом стыде, когда однажды был публично наказан не только в присутствии греческих пажей, своих товарищей, но и персидских придворных, которых он презирал. Повторился процесс Филоты, случившийся за два года до этого. Однако после бунта в Гекатомпиле молодые и старые македоняне больше не допускали, чтобы с ними обращались, как с персами, чтобы ими так же понукали и наказывали. Они больше не хотели терпеть, чтобы персидские воины, военачальники, сатрапы и вообще бывшие сановники империи сохраняли свои преимущества и свои места. Хотя после смерти Дария (1 июля 330 года) царь и провозглашает себя наследником Персидской державы и говорит, что желает взять на себя все функции, войско не чувствует в себе ничего персидского, во всяком случае, македоняне не чувствуют себя равными этим варварам-рабам. Большинство гордых македонян, не таких как Кратер или Гефестион, отказываются по-восточному простираться перед царем. Начинают обвинять тех, кто, как Филота или Клит Черный, расхваливает свои подвиги. Что же, их наказывают, побивая камнями, обвиняя в заговорах, осуждая на смерть, но они все равно протестуют. Потому что эти жители гор, островитяне, искатели приключений со всего греческого мира требуют сохранить за ними право, веками существовавшее в их обычаях и законах: право обсуждать. Нет никаких сомнений, что общественное мнение — vox Consilii, vox Dei — считает возмутительным, чтобы, как раба, пытали Филоту; как животное, били Гермолая, сына военачальника; что повесили или задушили Каллисфена, грека из Олинфа, сказавшего Гермолаю: «Вспомни, что ты человек»; что распяли Главка, военного врача, потому что царский любимец умер, напившись, как свинья. И их мнение, выражаемое столь недвусмысленно, как и воспоминание об их жалобах, дошло до нас.

Жалобы

Не только македонские военачальники имели право на слово на совете штаба, военных советах, частном совете друзей царя и случайных советах, о которых мы не знаем, не только они противились и критиковали, народное ополчение также имело на это право на своих солдатских собраниях в армии или просто по завершении военной кампании, поскольку войско, включая греческих наемников, состояло из свободных людей, требовавших, чтобы эту свободу им предоставляли. Чтобы узнать, какие чувства испытывала эта толпа к своим командирам, достаточно почитать два рассуждения по делу Филоты, которые приводит Квинт Курций (или скорее воины, служившие информаторами Клитарха). Послушаем вначале Аминту, конюшего: «Мы говорим без всякого предубеждения, будучи свободны как телом, так и душой… Мы, царь, совсем не признаем за собой вины в словесном оскорблении твоего величества. Я сказал бы, что ты уже давно стал выше всякой зависти, если бы не опасался, как бы ты не подумал, будто я хочу льстивой речью искупить свое прежнее злословие. Впрочем, если кто и услышал какие-либо грубые слова твоего воина, утомленного походом, или испытывающего опасности сражения, или больного и залечивающего раны в палатке, то своими подвигами мы заслужили, чтобы ты отнес эти слова на счет обстоятельств, а не за счет нашей воли. Когда случается какое-либо несчастье, все бывают виновны; тогда мы готовы наложить на себя руки, хотя и нет у нас ненависти к себе; если родители повстречаются с детьми, и те им неприятны и ненавистны. Напротив, когда нас осыпают дарами, когда мы возвращаемся обремененные наградами, кто может нас вынести? Кто может сдержать порывы нашей радости? И негодование, и веселье у воинов не имеют границ. Мы поддаемся порывам страстей. Порицаем ли мы или хвалим, сострадаем или негодуем — всё под влиянием настроения» (VII, 1, 20–24). Полководцам следовало быть как минимум столь же умелыми психологами, как и командирами, чтобы успокоить столь страстных людей, в глубине души настолько несчастных, чтобы «обрушить на голову врага тот гнев, что копился под пологом палатки».

А вот Болон, македонский крестьянин, «храбрый воин, но неискушенный в гражданских обычаях мирного времени, старый солдат, из простого народа дослужившийся до своего высокого положения» (VI, 11, 1). Он ограничивается упреками по адресу военачальника, его надменности и греческому воспитанию. Полководец из ближайшего окружения царя является для него всего лишь надменным аристократом и недобрым человеком. «В то время как остальные молчали, он стал настойчиво вспоминать, сколько раз его людей прогоняли с занятых ими мест, чтобы разместить отбросы (purgamenta) Филотовых рабов там, откуда выгнали воинов; как повозки Филоты, груженные золотом и серебром, стояли повсюду в городе, как никого из солдат не допускали к его помещению, как их отгоняла стража, поставленная охранять сон этого неженки не только от каких-либо звуков, но даже и от еле слышного шепота. Сельские, мол, жители всегда подвергались его насмешкам: фригийцами и пафлагонцами (то есть глупцами и дураками) называл их тот, кто, македонянин по рождению, не стыдился выслушивать своих соотечественников с помощью переводчика» (VI, 11, 2–4). Эти жалобы, к которым добавилось еще несколько других, религиозного характера, вызвали всеобщее возмущение собрания, то есть, как передают, шести тысяч воинов, не считая торговцев и пришедших из любопытства слуг. «Тут взволновалось всё собрание, и первыми стали кричать телохранители, что своими руками разорвут предателя»… «Тогда, согласно отеческому обычаю, все названные Никомахом были по данному знаку побиты камнями» (VI, 11, 38).