Пучина - Хосе Ривера

На пляски собралось свыше пятидесяти индейцев обоего пола и всех возрастов, размалеванных и разнузданных. Они столпились на открытой отмели вокруг тыквенных сосудов с кипящей чичей. Еще днем они собрали в гнилых стволах деревьев мохохое, толстых, мохнатых гусениц, и теперь обкусывали им головы, как курильщик обкусывает сигару, выпивали липкое содержимое и проводили затем пустой оболочкой по волосам для придания им блеска. У полногрудых девушек волосы, украшенные перьями гуакамайо, сверкали как лакированные, ниспадая на ожерелья из сердолика и коросо.[37]

Касик раскрасил себе лицо орлянкой и медом и вдыхал порошок йопо, запуская себе в ноздри понюшку за понюшкой. Словно в припадке белой горячки, он прыгал, ошалев, среди девушек, хватал их и гонялся за ними, как похотливый, но бессильный козел. Заплетающимся языком он принимался восхвалять меня за то, что я, как перевел мне Пипа, подобно ему, был врагом вакеро и поджигал их ранчо, а эти подвиги делали меня достойным резной маканы и нового лука.

Индейцы опьянели от крепкой чичи, и началась шумная оргия. Женщины и дети усиливали своими криками вакханалию. Потом мужчины начали медленно шагать по кругу под звуки фотуто[38] и дудок, через каждые три шага тряся левой ногой, как этого требуют правила туземного танца. Пляска эта казалась скорее прогулкой заключенных, скованных огромной цепью и принужденных идти по одному и тому же следу под плач дудки и монотонный рокот барабанов. Все затихло; слышались лишь музыка и горячее дыхание танцоров, унылых, как луна, немых, как река, предоставившая им свою отмель для празднества. Вдруг женщины, безмолвно стоявшие внутри круга, обняли своих возлюбленных за талию и зашагали с ними в ногу, откинувшись назад и застыв в этой позе, пока с внезапным облегчением из всех грудей, оглашая все вокруг, не вырвался пронзительный и зловещий крик: «Аааай! О-эй!»

Я лежал, опершись локтями на песок, красновато-желтый от света факелов, и наблюдал за необычайным празднеством. Мои товарищи, пьяные от чичи, танцевали вместе с индейцами, и я был рад, что они забыли свои горести, что жизнь улыбнулась им еще раз. Но вскоре я заметил, что они испускают те же крики, что и дикари, и что в этих криках звучит такое же скрытое горе, словно всех их пожирало пламя одной и той же скорби. В их жалобах звучало отчаяние побежденного племени, и оно сливалось с моим отчаянием, которое рвалось рыданием из моего сердца, хотя губы мои оставались крепко сжатыми: «Аааай! О-эй!»

Когда я в горестном унынии отправился спать, несколько индианок пошли следом за мной и присели на корточки у моего гамака. Сначала они робко перешептывались, но потом одна из них, осмелев, приподняла край полога, а подруги из-за ее плеча разглядывали меня и улыбались. Я закрыл глаза и прогнал соблазн: я желал всей душой освободиться от похоти и найти убежище в спокойном и укрепляющем воздержании.

Гуляки возвратились в шалаш под утро. Распростершись на полу, они спали тяжелым сном, полным пьяных кошмаров. Однако из моих товарищей ни один не вернулся, и я с улыбкой заметил отсутствие нескольких девушек. Но когда я спустился к реке осмотреть курьяру, я увидел голого Пипу, неподвижно лежавшего ничком на песке.

Я оттащил Пипу за руки в тень, с отвращением глядя на его наготу. Этот человек, хваставшийся своей татуировкой и шрамами, предпочитал, несмотря на мои выговоры и угрозы, носить гуайюко. Я оставил его проспаться, и он пролежал там до ночи. Загорелся новый день, а Пипа лежал пластом и не открывал глаз.

Тогда, сняв со стены ружье, я схватил касика за длинные волосы и швырнул его на песок, а Франко притворился, будто спускает собак. Старик обнял мои колени и с трудом объяснял: «Ничего, ничего! Выпить яхе, выпить яхе!..»

Мне были уже известны свойства этого растения, которое один из ученых нашей страны назвал телепатиной. Если выпить ее сок, можно увидеть во сне то, что происходит в других местах. Я вспомнил, что Пипа рассказывал мне, как он пользовался яхе, чтобы узнавать наверняка, в какие степи уехали вакеро и где изобилует дичь. Он предлагал Франко выпить этого сока, чтобы определить место, где находится похититель наших жен.

Ясновидца принесли на руках в хижину и посадили к столбу. Его неправильное безбородое лицо приняло лиловый оттенок. Пипа пускал слюну себе на живот и, не открывая глаз, старался схватить себя за ноги. Я поддерживал руками его голову. Индейцы, собравшись в кружок, смотрели на нас как зачарованные.

— Пипа, Пипа! Что ты видишь, а? Что ты видишь?

Пипа хрипло стонал, давился слюной и сосал свой язык, как леденец. Индейцы утверждали, что Пипа заговорит, лишь когда проснется.

Я с недоверчивым любопытством снова спросил его:

— Что ты видишь? Что ты видишь?

— Ре...ка... Лю...ди... двое...

— А еще? А еще?

— Ку...рья...ра...

— Ты знаешь этих людей?

— Уууу... Уууу... Уууу...

— Пипа, тебе нехорошо? Чего тебе? Чего тебе?

— Спать... Спать... Спа...

Видения спящего человека были причудливы: вереницы кайманов и черепах, болота, полные людей, цветы, испускающие крики. Он говорил, что деревья сельвы — это парализованные гиганты, по ночам они беседуют между собой, обмениваются знаками. Они убежали бы вместе с тучами, но земля держит их за корни, обрекая на вечную неподвижность. Они жалуются на руку, которая их ранит, на топор, который их валит; они навеки обречены пускать ростки, цвести, стонать, продолжать, не оплодотворяясь, свой бесчисленный, никем не понятый род. Пипа слышал их гневные голоса: деревья твердили, что они должны занять поля, степи и города, стереть с лица земли следы человека и оплести весь земной шар густою листвой, как в тысячелетия Бытия, когда бог парил еще в пространстве, как неясная туманность.

Вещая сельва, враждебная сельва! Когда исполнится твое предсказание?

Мы достигли берегов Вичады, истерзанные москитами. Смерть послала их следом за нами на время перехода, и они не отставали от нас ни днем, ни ночью, колыхаясь целым роем, то жалобно жужжа, то звеня, как натянутая струна. Было невозможно спастись от них, они высасывали нашу истощенную кровь через шляпы и одежду, заражая нас микробами лихорадки и кошмаров.

Дожди превратили бескрайние саванны в унылую топь, и мы пробирались по пояс в воде следом за проводниками, утирая с лица пот, с промокшими узлами за спиной, голодные, изможденные, ночуя на заросших кустарником возвышенностях, без огня, без постели, без крова.

Эти широты безжалостны и в летнюю засуху и в зимние дожди. Как-то раз в Мапорите, когда Алисия еще любила меня, я вышел в степь поймать для нее детеныша лани. Лето иссушило безводную степь, и скот, в поисках воды, бродил всюду под палящим зноем. В пересохших руслах потоков рыли копытами землю коровы, а рядом, уткнувшись мордой в жидкую грязь, издыхала лошадь. Стая коршунов хватала змей, лягушек, ящериц, которые, обезумев от жажды, судорожно извивались среди трупов качикамо и чигуире.[39] Бык, вожак стада, раздавал с покровительственным видом удары рогами и властно мычал, заставляя коров идти за ним в поисках луж все дальше, в иссохшую, искрящуюся на солнце степь.

Одна из недавно отелившихся коров сбила себе копыта, раскапывая отвердевшую землю, и возвратилась назад к своему теленку, чтобы дать ему растрескавшееся вымя. Она наклонилась облизать его и умерла. Я поднял теленка: он издох у меня на руках.

А потом, когда наступит пора дождей, враждебная земля вновь изменит свой облик: повсюду можно будет увидеть взгромоздившихся на стволы деревьев паки,[40] лисиц и зайцев, спасающихся от наводнения; и хотя коровы останутся пастись на затопленном лугу, вода будет доходить им до брюха, и кровожадные карибе отгрызут им соски.

Такой разлив и пересекали мы пешком, босые, как это делали когда-то легендарные конкистадоры. Когда на восьмой день мне показали леса на Вичаде, меня бросило в дрожь, и я ринулся вперед с оружием в руках, надеясь застать Алисию и Барреру в позе любовников, неожиданно налететь на них, как сокол на выводок птенцов... Задыхаясь от ярости, карабкался я по скалистому берегу...

Никого! Никого! Тишина, безлюдье...

У кого узнать, куда отправились каучеро? Что пользы продолжать подниматься вверх по реке, по ее сулящим опасности берегам? Не лучше ли отказаться от всего, лечь где-нибудь и предоставить лихорадке убить себя...

Этой ночью гнездившийся в моем сознании призрак самоубийства тянулся ко мне обеими руками, и я сидел в гамаке, упершись челюстью в ствол карабина. «Что станется с моим лицом? Вдруг со мной произойдет то же самое, что с Мильяном?» Одна эта мысль удерживала мою руку.

Темный демон медленно, но упорно овладевал моим сознанием. Я не был таким несколько недель тому назад. Теперь понятия добра и зла перемешались в моем мозгу, и мне пришла в голову мысль из жалости убить моих спутников. К чему бесполезные пытки, когда голодная смерть неизбежна, а пуля убивает наповал? Я хотел принести товарищам мгновенное освобождение и умереть сам. Засунув левую руку в карман, я принялся пересчитывать оставшиеся патроны, выбирая для себя самый острый. Кого убить первым? Франко лежал рядом со мной. Я протянул руку в дождливую тьму и ощупал его горячую голову.