Жива ли мать - Вигдис Йорт

вряд ли их пересчитали? Чтобы не мучиться раздумьями, я сунула одну в рот, на улице никого не было. Если из-за поворота покажется мать, она еще и до ворот не дойдет, как я замету следы и проглочу конфетку. Чтобы отогнать раздражающие внешние впечатления, я закрыла глаза. Вкус верхнего твердого слоя, сахарной глазури, потом шоколада, потом мятного желе, я старалась растянуть удовольствие, слегка покачиваясь на табуретке, и очнулась, лишь когда конфетка исчезла, хотя сильный вкус еще долго оставался во рту, на улице по-прежнему было пусто. На полке под вазочкой с конфетами стоял китайский чайный сервиз, который достался отцу в наследство от его бергенских бабушки и дедушки, этим сервизом пользовались только на Рождество и на Семнадцатое мая, взрослые пили из него кофе, сделанный из тонюсенького фарфора чайник с нарисованными драконами и женщинами с цветами в волосах, никогда не трогали. Поверх фарфорового сервиза лежала коробка шоколада, я взяла ее, открыла крышку и увидела, что шоколада внутри как раз столько, что пропади одна конфетка – и никто не спохватится, если, конечно, их не пересчитали, и я рискнула, взяла конфету с карамельной начинкой, закрыла коробку и, вернув ее на место, зажмурилась и сосредоточилась. Я прокусила шоколадное дно передними зубами и принялась как можно медленнее рассасывать конфету, осторожно работая языком, я выковыривала языком карамельную начинку из шоколадного остова, рот наполняла сладость, от наслаждения я покачнулась, потеряла равновесие, ухватилась за шкаф, задела чашку, та полетела на пол и разбилась. Я очнулась, внезапно похолодев, и увидела возле ножек табуретки разлетевшийся на осколки мир. На дороге было по-прежнему пусто, длинная сонная улица как ни в чем не бывало по-прежнему купалась в лучах солнца, я надеялась, что мать никогда не придет. Схватив табуретку, я оттащила ее на кухню, взяла веник с совком, метнулась обратно, взглянула в окно, нет, никого, самые крупные осколки я подняла руками, маленькие смела на совок, сердце подскакивало к горлу, выбрасывать в мусорное ведро осколки нельзя, я нашла пакет из-под хлеба и ссыпала их в него, завязала пакет, побежала к себе в комнату и спрятала его под одеяло, потом опять бросилась к окнам, на улице по-прежнему пусто, я пересчитала чашки в шкафу, двенадцать, значит, было тринадцать, я взяла тринадцатое блюдце, кинулась в комнату и сунула его в лежащий под одеялом пакет. Чтобы за праздничным столом нас было тринадцать – такого еще не случалось, но возможно, на моей конфирмации, через четыре года, как раз столько нас и будет, и тогда все непременно вскроется, если не раньше. Бояться мне предстоит долго. Однако, возможно, все обнаружится раньше, уже завтра, уже сегодня, каждый час, каждую секунду я должна быть готова. Время от времени мать приглашает в гости подружек, и хотя их редко бывает больше четверых, я не удивилась бы, если мать перед тем, как накрыть на стол, считает чашки, просто чтобы успокоиться, как я сама для успокоения пересчитывала все на свете – ступеньки на пешеходном переходе через большую дорогу, их двадцать одна, ступеньки на лестнице с первого этажа на второй, четырнадцать, мир сохранял порядок, то, что пересчитываешь снова и снова, остается в голове, в отличие от шоколада и мятных конфеток – их количество непрестанно меняется. Улица была пустой. Никто, кроме меня, не мог разбить чашку, Рут еще слишком маленькая. Но ведь через три года и Рут, возможно, попадет под подозрение? Нет, это я разбиваю чашки, разбиваю сердца, я умудрилась разбить материну расческу с зеркальцем, и мать сказала, что я разбила ей сердце, это я заставляю других сломать голову. «Ты мне всю голову сломала», – говорил отец. «У тебя мозги набекрень», – говорил отец. Как-то раз мне задали нарисовать наш дом, всем задали нарисовать место, где они живут, я сидела за столом на кухне и уже закончила рисунок и подписала – «наш дом», когда вошла мать, она склонилась над моим плечом и ахнула, словно ей не хватало воздуха, была зима, за окном – кромешная тьма, я увидела отражение материнского лица в окне, темнота забралась ей в глаза, в которые я с ужасом смотрела, внезапно рядом появился отец, он вдруг вырос за моей спиной, я видела его в окне, в темноте, такой огромный он был, я таким большим его еще не видела, как сосна, мать шагнула в сторону, отец взял рисунок, посмотрел на него и спросил, что это означает, заоконная темнота просочилась мне в голову, темнота просочилась мне в рот, я сглотнула темноту. «Это наш дом?» – спросил отец. «Значит, вот как наш дом выглядит?» – спросил отец, и я почувствовала, что мне немедленно следует уехать отсюда, вот только ехать некуда. «У тебя мозги набекрень», – сказал отец, смял рисунок и вышел, такой мне запомнилась эта сцена. Мать подобрала рисунок и выбросила его, а мне велела ложиться спать, пообещав прийти, когда я лягу. Будто одурманенная, я, как и полагается, вымыла руки, умылась, почистила зубы, разделась, легла и накрылась одеялом, пришла мать – она села ко мне на кровать, зажгла ночник и сказала: «Можешь теперь дом нарисовать. Но постарайся быстро. Тогда к завтрашнему дню успеешь». Мать достала альбом и коробку с цветными карандашами и положила их мне на колени, я села в кровати, мать снова примостилась рядом. «Ты же знаешь, что дом у нас желтый», – сказала мать, протягивая мне желтый карандаш, и я нарисовала дом, в котором, как казалось матери с отцом, они живут, желтый с белыми наличниками на окнах, и белой дверью, и желтыми занавесками на кухне, и яблоней, так мать сказала, и я нарисовала яблоню, мать водила моей рукой, куст крыжовника, сказала мать, и я нарисовала куст крыжовника с ягодками, заметив, что взгляд матери теперь был обращен не на мою руку, а на пол, словно мать изучала какой-то сучок на доске, выглядела мать несчастной, я нарисовала котенка на крыльце – и рисунок был готов. Мать вздрогнула, будто стряхнув с себя грустный сон, ее лицо приняло прежнее выражение. «Дай-ка посмотрю», – сказала она, и я протянула ей рисунок, мать, похоже, была довольна, она показала пальцем на кошку и спросила, что это такое. «Кошка», – ответила я. «Но у нас же нет кошки», – возразила мать. «Ну, может, будет», – сказала я, мне хотелось кошку. Мать сказала, что учитель увидит кошку и решит, будто у нас есть кошка, и получится, что я соврала, я сказала, может, это чья-то чужая кошка к нам в гости