Черный город - Кальман Миксат

Тут на Госновитцера снова напал кашель (но на этот раз Трюк не поспешил к нему на помощь — "пусть задыхается"), сенаторы же сидели будто громом пораженные удивительным известием. Брошенное их коллегой обвинение было неожиданным и непостижимым, а положение — весьма напряженным. На галерее уже нарастал шум, подобный вою урагана, летящего над пшеничной нивой.

— Я ничего не понимаю, — нарушил тягостное молчание председательствующий старец, обратив своп красивые голубые глаза в сторону Нусткорба, который с равнодушным видом развалился на стуле.

— О, зато я вполне понимаю: лиса хочет поскорее полакомиться виноградом, — вставил Брюнек с многозначительным видом.

— Что скажете вы, господин Нусткорб? — спросил Мостель. — Объясните нам!

— Жду, пока Госновитцер прокашляется, — просто отвечал Нусткорб. — Вдруг он еще что-нибудь захочет добавить.

— Правда это или нет? Отвечайте! — возмутился Донат Маукш и грохнул кулаком по столу.

Это был первый гневный жест. Но он дал волю сдерживаемым до тех пор страстям, подобно тому как от одной искры вспыхивает щепотка сухого пороха. Все зашумели, заговорили разом. Десятки рук замелькали в воздухе, — люди словно молотили что-то невидимыми цепами. Среди этого вавилонского столпотворения можно было разобрать только отдельные выкрики:

— Да ведь это самое настоящее убийство!

— Давайте допросим его хорошенько!

— Ого! Занятные дела выплывают.

Тем временем страдавший от астмы Госновитцер жадно, будто сом, которого бросили обратно в воду, несколько раз глотнул воздуху; цвет лица у него стал обычным, глаза, вылезшие было на лоб, вернулись на положенное им место, голос окреп, и, возвысив его, Госновитцер заявил:

— За все, что там произошло, я возлагаю ответственность на господина Андраша Нусткорба, единственного сенатора, присутствовавшего при сем.

— Шебештен Трюк тоже там был, — заметил чей-то голос. Шебештен Трюк, мертвенно-бледный, втянул голову в плечи и, весь дрожа от страха, заныл: я, дескать, болен, у меня лихорадка, уже и на охоте я скверно чувствовал себя, оставьте меня в покое, я лучше домой пойду, отлежусь.

И только на губах Нусткорба среди всего этого змеиного шипенья играла презрительная, самоуверенная усмешка.

— Вы все сказали, господин Госновитцер? — тоном спросил он.

— Мне думается, да, — сухо отвечал обвинитель.

— Тогда попрошу слова и я.

— Правда или нет? — добивался своего Донат Маукш. — о чем вас спрашивают!

— Правильно! Не давайте ему много разглагольствовать! — поддержал его Мате Брюнек, любитель общественных скандалов. — Нусткорб всегда из воды сухим вылезет.

Сенатор Мостель нахмурил лоб.

— Ну вы, сударь, зарапортовались! И как вам не стыдно лишать слова человека, которого здесь обвиняют? Хороша была бы справедливость, скажу я вам!

Брюнеку от этих слов действительно стало стыдно, он даже спрятал голову в свои волосатые лапищи. И все же, когда Нусткорб поднялся со своего кресла, с галереи зашикали. Однако достаточно было одного-единственного взгляда Мостеля, чтобы воцарилась тишина. О, этот старец правил здесь, словно Нептун в водной стихии.

— Почтенный сенат! — начал Нусткорб. — Кто-то из моих коллег сейчас (не заметил я — кто именно) бросил обвинение, будто я — лиса, надеявшаяся благодаря смерти бургомистра поближе подобраться к винограду. Ну что ж, я согласен. Буду лисой. Но не та лиса страшна, которая заведомо является лисой и ходит в лисьей шкуре. Самая опасная лиса, почтенный сенат, это та, которая с виду кажется невинным агнцем, а на самом деле хитрее всех лис на свете.

— Непонятно! — буркнул Крипеи.

Зато на галерее все поняли: Нусткорб намекает на Давида Госновитцера, — ведь после Нусткорба он — первый кандидат на должность бургомистра, потому он и усердствует, норовит очернить своего соперника.

— Что же до обвинений сенатора Госновитцера…

— Правда или — нет? — снова повторил Донат Маукш.

— Ну, хорошо, правда! — отвечал Нусткорб и упрямо, как человек бесстрашный, вскинул голову. — Когда пуля вице-губернатора сразила бургомистра и я увидел проступившую на его кафтане кровь, мне вдруг вспомнилась давно забытая саксонская привилегия. Будто чья-то невидимая рука пустила мне в голову вместо пули эту мысль. Мне казалось, что в этот миг само провидение направляет мою волю, и я, действительно, почтенные господа сенаторы, распорядился поднять раненого бургомистра на руки, чтобы его кровью отмерить кусок соседних, принадлежащих Гёргею земель, величиной примерно в один лаиеус. Поступил я так, как сенатор города Лёче, обязанный блюсти его интересы.

— Волосы дыбом встают! — бросил Палфалви, на лысой голове которого не было, кстати сказать, ни единого волоска — хоть на коньках по ней катайся.

— Язычник! — прошипел Крипеи, нервно барабаня по столу длинными пальцами, на которых блестели красивые перстни. Он был золотых дел мастер и при каждом удобном случае надевал новые и новые кольца: собственные пальцы служили ему витриной для выставки его изделий.

Мнение большинства все явственнее оборачивалось против Нусткорба. На лицах сенаторов было написано нескрываемое удивление и негодование. Все смотрели на него изумленно и гневно. Да и на галерее тоже нарастал гул недовольства. Донат Маукш шепнуя Мате Брюнеку на ухо, из которого, словно хвостик крохотной белочки, выглядывал пучок рыжих волосков:

— Мне кажется, я вижу уже не один, а целых два трупа.

— Но-но, не торопись! — возразил Мате Брюнек.

— Вспомните, ведь забытая многими саксонская привилегия, — звучным голосом продолжал обвиняемый сенатор, — привилегия, относящаяся ко времени короля Кароя-Роберта, ясно говорит: "Политая кровью лёченекого бургомистра земля принадлежит городу".

Сенатор Бибера беспокойно пошевелился, поднял опущенную темноволосую голову, и на смуглом его лице появилось какое-то странное выражение.

— Правильно, — подтвердил Донат Маукш, знаток старинных грамот, ибо он в качестве городского архивариуса провел среди них всю свою жизнь. — Такая привилегия существует. Подтверждена впоследствии и королем Матяшем.[22]

— Совершенно верно, подтверждена, — воспользовался Нусткорб для своей защиты замечанием господина Маукша. — Мало того, подтвердил ее и Лайош Второй,[23] когда лёченская депутация во главе с вашим предком, господин Крипеи, отвезла в подарок королеве два сундука кружев…

Крипеи сделал глубокий вдох и зарделся, словно красная девица, — видно было, что реплика Нусткорба пришлась ему по душе. (Ну, теперь этому простаку заткнули рот!) А господин Маукш не удержался от удивленного возгласа:

— Два сундука кружев? Черт побери! Да откуда Нусткорб все это знает?

— Не удивительно, что я вспомнил о старинной нашей привилегии и подумал о том, что за много столетий в первый и, может быть, в последний раз предоставляется возможность применить наше древнее право, прежде чем оно бесследно канет в даль времен. Ведь и моря высыхают, а люди забывают даже, в каком месте когда-то плескались эти моря, так что уж там говорить о посулах королей… Поверьте мне, господа, я вдруг ощутил, что меня увлекает какая-то непреодолимая сила…

— Боже, до чего красиво он умеет говорить! — донесся чей-то голос с галереи, где установилась такая тишина, что слышно было, как сапожник Петраш скребет у себя в затылке.

— …С одной стороны меня влекло желание воспользоваться привилегией, подтвердить, прежде чем оно вконец устареет, наше редкостное, дарованное королями право, подобного которому нет ни у одного европейского города. С другой же стороны — меня сжигала жажда приобретения, стремление присоединить к знаменитым гороховым полям города Лёче великолепный кусок тучной земли, отрезанный к тому же от земель виновного!..

Бибера закивал головой и зажмурил свои маленькие глазки в знак того, что он прекращает дальнейшую борьбу, а Брюнек зашептал на ухо Маукшу. "Вьюсь об заклад на четыре штофа вина, что Бибера рассчитывает получить новую землю себе в аренду!" — "С него станется!" — отвечал Донат Маукш. Галерея же начала так бурно выражать свое одобрение Нусткорбу, что старый Мостель рассердился и строго предупредил:

— Можете слушать, а языкам воли не давайте!

— Да вам все равно не есть того гороха! — добавил Давид Госновитцер, обращаясь к галерее, а тогда председательствующий хлопнул своей выдровой шапкой но столу и завопил:

— Господин Госновитцер, дайте и вы передышку вашему остроумию! Потерпите, пока сенатор Нусткорб изложит свои доводы. Не рубите своими замечаниями его речь на куски. Продолжайте, сударь!

— Кроме этих двух соображений, были еще две причины, побудившие нас поступить именно так: рана господина бургомистра казалась нам смертельной, а раненый как будто и сам не имел ничего против наших действий.