Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон. - Марк Твен

— Пойдемте со мной. Обещаю вам интересный вечер.

— Отлично. А куда вы идете?

— К себе в клуб.

— В какой же это?

— В Дискуссионный рабочий клуб.

Трейси слегка передернуло. Он ничего не сказал о том, что уже побывал там. Почему-то ему неприятно было вспоминать об этом. Чувства, которые он испытывал в ту пору и благодаря которым он получил столько удовольствия от посещения клуба и преисполнился такого энтузиазма, претерпели с тех пор значительные изменения и сейчас были ему настолько чужды, что перспектива вторичного посещения клуба не вызывала у него ни малейшего восторга. По правде сказать, ему было стыдно даже идти туда: общение с этими людьми, весь образ их мыслей лишь отчетливее выявят ту огромную перемену, которая произошла в нем самом. А потому он предпочел бы не ходить туда. Он опасался услышать высказывания, которые теперь прозвучат ему укором, и с радостью уклонился бы от этого посещения. Однако он не желал признаваться в своих чувствах, не желал открывать их или показывать, что ему не хочется идти, а потому он заставил себя отправиться в клуб вместе с Бэрроу, решив при первой возможности сбежать.

После того как докладчик прочел свой доклад, председатель объявил о начале дебатов на тему предыдущего собрания: «Американская печать». Это известие немало огорчило нашего отступника. Оно вызвало слишком много воспоминаний. Он предпочел бы, чтобы обсуждался какой-нибудь другой предмет. Но дебаты начались; он сидел и слушал.

Один из выступавших в прениях, кузнец по имени Томпкинс, принялся поносить всех монархов и аристократов мира за то, что эти бездушные эгоисты не желают отказываться от почестей, которых они никак не заслужили. Он сказал, что всем монархам и сыновьям монархов, всем лордам и всем сыновьям лордов должно быть стыдно смотреть людям в лицо. Стыдно за то, что они незаслуженно владеют титулами, собственностью и привилегиями в ущерб другим людям; стыдно за то, что они готовы на любых условиях сохранять свои права, бесчестно добытые в результате многовекового ограбления и ущемления народа. Далее он сказал:

— Если бы здесь был лорд или сын лорда, я хотел бы поспорить с ним и попытаться доказать ему, насколько неправильны и эгоистичны его взгляды. Я попытался бы убедить его отказаться от них, стать в ряды обычных людей, жить на равных правах со всеми, зарабатывать себе на хлеб и пренебречь той почтительностью, с какою относятся к нему благодаря этой мишуре — его титулу, ибо сам он такого отношения ничем не заслужил.

Трейси казалось, что он слышит самого себя, — ведь такие же мысли высказывал он на родине в беседах со своими друзьями радикалами. У него было такое впечатление, что кто-то записал на валик фонографа его речи и привез этот валик сюда, за Атлантический океан, чтобы обвинить его в измене и отступничестве. Каждое слово кузнеца было как удар ножом по совести Трейси, и к концу выступления совесть его превратилась в сплошную рану. С каким глубоким состраданием говорил оратор о порабощенных и угнетаемых миллионах людей, населяющих Европу, вынужденных сносить презрение какой-то жалкой кучки, этого класса владык, установившего свои троны на залитых солнцем вершинах, куда остальным заказаны пути! А ведь Трейси сам частенько высказывал те же мысли. Сострадание, звучавшее в голосе этого человека, и слова, которые он подбирал для выражения своих чувств, были сродни тому состраданию, что в свое время жило в его сердце, и тем словам, что слетали с его собственных уст, когда он думал об угнетенных.

Обратный путь два новых друга совершили в мрачном молчании. Для Трейси это молчание было сущим благом. Он ни за что не согласился бы нарушить его, ибо его, как огнем, опалял стыд. Он все повторял про себя: «До чего же трудно что-то на это возразить… просто невозможно! Ведь действительно низко, бессовестно, эгоистично пользоваться незаслуженными привилегиями, и все же… все же… А черт, только подлец…»

— Какую дурацкую речь произнес этот Томпкинс! — воскликнул вдруг Бэрроу.

И восклицание это было как целительный бальзам для смятенной души Трейси. Ничего более приятного ваш несчастный колеблющийся юный отступник никогда в жизни не слыхал, ибо слова эти смывали с него пятна позора, а когда собственная совесть отказывается тебя оправдать, лучшей услуги не придумаешь.

— Зайдемте ко мне, Трейси, выкурим по трубочке.

Трейси ожидал этого приглашения и заранее приготовил отказ, но теперь он рад был его принять. Неужели можно было противопоставить какие-то разумные возражения уничтожающей речи, которую произнес кузнец? Трейси не терпелось услышать доводы Бэрроу. Он знал, как заставить его разговориться: надо сделать вид, будто оспариваешь его взгляды, — метод, действующий, кстати, на многих людей.

— А что, собственно, вам не понравилось в речи Томпкинса, Бэрроу?

— Да то, что он не учитывает человеческую природу и требует от людей того, чего сам никогда бы не сделал.

— Вы хотите сказать…

— Вам непонятно? А дело простое. Томпкинс — кузнец, у него здесь семья, он работает ради жалованья, и работает много: если станешь дурака валять, сыт не будешь. Представим себе, что в Англии умирает некий человек и наш кузнец становится графом с доходом в полмиллиона долларов в год. Как бы он в таком случае поступил?

— Ну я… я полагаю, что он отказался бы от…

— Да что вы, он ухватился бы за эту возможность обеими руками!

— Вы в самом деле думаете, что он так бы поступил?

— Думаю? Я не думаю, а знаю.

— Почему?

— Почему? Да потому, что он не дурак.

— Значит, вы полагаете, что если бы он был дураком, он бы…

— Нет, я этого не думаю. Дурак или не дурак, все равно бы он живехонько сгреб наследство. Да и кто Угодно поступил бы так на его месте. Любой живой человек. Мертвец и тот, наверно, вылез бы ради этого из могилы. Я, например, поступил бы именно так.

Эти слова были бальзамом, исцелением; они несли Трейси покой, наслаждение, отдых.

— А я думал, что вы против знати.

— Да, я против передачи привилегий по наследству. Но не в этом дело. Я против миллионеров, но лучше не предлагать мне поменяться с ними местом.

— Вы согласились бы?

— Я не пошел бы на похороны злейшего моего врага, лишь бы поскорее взвалить на себя тяготы и заботы миллионера.

— Я не вполне уверен, что понимаю вас, — подумав немного, сказал Трейси. — Вы говорите, что вы против передачи привилегий по наследству, и тем не менее, если бы представился случай, вы бы…

— Ухватился за него? Да в ту же минуту! И во всем этом клубе не найдется рабочего, который бы так не поступил. Нет такого адвоката, доктора, издателя, писателя, жестянщика, бездельника, председателя железнодорожного акционерного общества, святого… да во всех Соединенных Штатах не сыщется такого человека, который упустил бы подобный случай!

— Кроме меня, — тихо произнес Трейси.

— Кроме вас! — Бэрроу чуть не задохнулся от возмущения. Казалось, кроме этих двух слов, он не в силах ничего выговорить: они, как плотина, преградили путь его красноречию. Он вскочил с места, подошел к Трейси, гневно и с сожалением посмотрел на него и повторил: — Кроме вас! — Затем обошел вокруг, поглядел на Трейси с одной стороны, потом с другой, время от времени облегчая душу возмущенным возгласом: — Кроме вас! — Наконец тяжело опустился на стул с видом человека, отказывающегося от своего первоначального замысла, и сказал: — Он, видите ли, из последних сил надрывается в поисках какой-нибудь самой жалкой работенки, за которую и собака не взялась бы, и еще имеет наглость заявлять, что, подвернись ему возможность прикарманить графский титул, он бы отказался от этого! Вот что, Трейси, лучше не выводите меня из себя. Я уже не могу похвастать таким здоровьем, как прежде.

— У меня вовсе не было таких намерений, Бэрроу, я только хотел сказать, что если мне когда-либо представится возможность стать графом…

— Ну вот, опять! Я бы на вашем месте не ломал себе над этим голову. И потом, на этот вопрос я могу ответить за вас. Вы что, из другого теста, чем я?

— М-м… нет.

— Вы что, лучше меня?

— О… э… Нет, конечно.

— Значит, вы такой же, как я? Да говорите же!

— Дело в том, что я… Видите ли, этот вопрос для меня несколько неожидан…

— Неожидан? Что же тут неожиданного? Разве это такой уж трудный вопрос? Какие тут могут быть сомнения? Надо только сравнить нас, исходя из единственно верного критерия — критерия личных достоинств, — и тогда придется, конечно, признать, что столяр, зарабатывающий свои двадцать долларов в неделю, прошедший хорошую жизненную школу, соприкасавшийся с самыми разными людьми, знавший заботы и лишения, удачи и неудачи, взлеты и падения, падения и взлеты, весит, пожалуй, больше такого юнца, как вы, который и делать-то ничего толком не умеет, не способен обеспечить себе постоянный заработок, понятия не имеет, что такое жизнь и ее тяготы, все свои познания приобрел искусственным путем — через книги, что, конечно, украшает человека, но не идет ни в какое сравнение с настоящими знаниями, приобретенными опытом. А теперь скажите: если я не откажусь от графства, то какое, черт возьми, право имеете на это вы?