Латекс - Эва Хансен

Тренировать свое тело нарочно не было необходимости. Отчим постарался нагрузить меня тяжелой работой так, чтобы меньше оставалось времени на глупости – так говорил он. Мне было тринадцать, и на меня вовсю заглядывались девчонки, а я все еще находился в полной зависимости от отчима, от его настроения. И от своей мечты исполосовать его самого.

Я не мазохист ни в какой степени и от прикосновения кожаных полосок или розог удовольствия никогда не получал. Однажды (это случилось на каникулах) не выдержал и вырвал стек из рук отчима с криком:

– Я ни в чем не провинился, чтобы меня бить!

Все же он был много сильней, и я оказался избит так, что два дня лежал на животе, скрипя зубами и уткнувшись лицом в подушку. Мать смазала мою спину чем-то заживляющим и укорила:

– Он желает тебе добра.

– Добра?! Избить до полусмерти называется желать добра? Зачем ты вышла за него замуж?!

– Он желает тебе добра, – повторила мать. – Хочет выбить из тебя строптивость.

Тогда я понял, что она мне не заступница, даже не жалелыцица. И сестра тоже. Сара подошла, постояла и фыркнула:

– Дурак! Разве можно ему противиться?

– Нужно ждать, когда изобьет до смерти?

– Сделай вид, что подчинился. Не противься и меньше попадет.

Я попытался перевернуться на бок, чтобы увидеть лицо сестры, но не получилось, от злости заскрипел зубами:

– Нет, я убью его.

Сказано было так твердо, что Сара шарахнулась в сторону:

– Ты что говоришь-то?! Бога не боишься?!

– Почему бог позволяет ему избивать меня ни за что? Почему не поразит его на месте?

Договорить не дала мать, она словно что-то почувствовав, почти вбежала в комнату, замахала руками:

– Лежи молча! А ты иди к себе, Стиг возвращается с работы.

Когда это чудовище возвращалось с работы, по щелям прятались даже младшие – Курт и Маркус. Им тоже доставалось, хотя не так, как мне. Мне попадало больше всех, я противился, не желая принимать наказание за благодеяние и с благодарностью.

Младших братишек я презирал, всех – Йена, Курта и Маркуса. Они были безмолвными и терпеливыми, если чувствовали свою вину (можно ли считать виной неверно произнесенное слово в молитее?), то сразу начинали канючить, прося прощения. Отчим смилостивился и лишь слегка проходил по их голым задам розгами. Я не просил и вины не признавал, потому бывал бит нещадно стеком, а то и ремнем.

А потом…

Это случилось, когда лед на Вассаратрескет еще толком не встал, ходить было опасно. Зачем Йен пошел на середину широкой части? Этого не знал никто. На снегу осталась только цепочка следов, ведущая в холодный туман. Его нашли позже весной, но тогда, когда рыбы уже вовсю постарались.

Мать почувствовала неладное, еще не зная, что Йен утонул, она стояла, глядя вдаль, и твердила:

– Он там… он там…

Стояла, даже когда отчим заорал, чтобы шла домой и занялась делом, что этот щенок мог просто сбежать из дома.

– Твои ублюдки все ненормальные! Один зверем смотрит, того и гляди полоснет ножом, когда спишь, другая дура ревмя ревет целыми днями, гимназию бросила.

Он был прав, потому что Сара наотрез отказалась ходить в гимназию, заявив, что ей там плохо. Ей и впрямь было плохо и не только в гимназии. Бледная, с синими кругами под глазами, она не могла ни есть, ни пить… Отчим сказал, что с Сары хватит, если решит продолжить учебу, то сделает это на следующий год, а пока девушке найдется много работы и дома. И снова все промолчали..

А мать он тогда тоже избил, причем, так, что у нее случился второй выкидыш. Но мать даже в больницу отказалась обратиться, пролежала три дня пластом, встала и снова двигалась по дому, как тень. Из-за своей беременности она не работала, это позволяло отчиму укорять ее в том, что вся семья сидит на его шее. Я мечтал только об одном: поскорее повзрослеть, чтобы уйти из дома и жить своей жизнью. Главная мечта – излупцевать отчима – стояла вне конкуренции.

И все же к той зиме я у же настолько окреп физически, что он не рисковал браться за стек. Однажды, когда по привычке отчим попытался перетянуть меня чем-то, я уцепился за ремень и зашипел ему в лицо:

– Тронешь меня еще раз – убью!

Он избил мать. Я метался между желанием прийти ей на выручку и тайным злорадством: почему бы ей не вспомнить, что отчим всем желает добра? Она никогда не заступалась за меня, даже когда я был совсем маленьким, пусть на своей шкуре испытает каково это – быть выпоротой.

Сара бросилась ко мне:

– Ты не заступишься?

– С чего бы? Она хоть раз за меня заступилась?

У меня было желание избить отчима в ответ, но я сознавал, что еще не настолько силен, чтобы сделать это.

Почему никто из соседей, школьных учителей или официальных лиц не заступался за нас? Просто мы никогда не рассказывали об избиениях, никогда никому не жаловались, считая это, кто учебой, кто наказанием, а кто позором. Позором считал только я, остальные терпели, полагая, что на небесах им воздастся.

Почему Йен ушел и не вернулся, почему предпочел утонуть, совершая самый большой грех, – самоубийство, ведь отчим не так уж сильно бил его, особенно в последние месяцы? Если порол, то слегка и всегда наедине, а не как меня – у всех на виду. Если уж я терпел куда более жестокую порку, то почему он не смог вытерпеть розги?

Я понял причину много позже, а осознав еще и то, что мать знала все раньше, ее просто возненавидел. Ненависть к родившей меня матери – второй по степени грех, но как можно относиться к той, что дала нам жизнь, но не посчитала нужным эту жизнь защитить?

Лыжный сезон еще не начался, склоны Дундрета уже в снегу, но лыжников пока мало, потому у Ларса была возможность поселиться в «Медвежьей берлоге». Зимой такая роскошь недоступна, номера нужно заказывать заранее, свободных не останется.

Дундрет прекрасный горнолыжный курорт с ровным снегом 200 дней в году, хорошими склонами с приличным перепадом высот, отменными спусками, хорошо оборудованными трассами. 7 подъемников, 15 км спусков самых разных уровней сложности, великолепные виды сверху и изумительная северная природа внизу. Неудивительно, что большую часть года в Галливаре отели битком забиты.

«Медвежья берлога» – самые большое деревянное здание в Европе, поистине берлога. А внутри все на уровне хорошего столичного отеля. Конечно, не пять звезд, но здесь они были бы неуместны, природа не располагает к особым изыскам, напротив, хочется чего-то действительно похожего на берлогу.

Но Ларса мало интересовали удобства «Дундрета» и даже роскошь окрестностей. Забросив вещи в номер и переодевшись, отправился обедать. Настроение было мрачным, чувствовалось, что это не все, еще предстоят неприятные открытия. Вокруг кипела жизнь, конечно, не такая бурная, как в разгар сезона, но уже вполне шумная. Лыжники и лыжницы смеялись, обсуждая, кто сколько раз упал, а кто сумел удержаться, шутили по поводу новых синяков и ушибов, вспоминали прошлые успехи, клялись освоить новые трассы…

Зачем он это делает? Зачем пытается разобраться в жизни Густава, своих проблем мало? Не лучше ли отойти в сторону и попросту вернуться к жене?

Имеет ли право лезть в чужую жизнь, даже прошлую?

Сомнения оборвал звонок Линн. Жена призналась, что соскучилась, в голосе слышалось желание. Это было необычно для сдержанной Линн, а потому Ларс отнесся к намерению присоединиться к нему осторожно.

Он много месяцев приручал Линн, даже став ее мужем, почти каждый раз начинал заново. Когда-то казалось, что разрушил этот защитный барьер, освободил ее от нее самой, но она снова и снова закрывалась. Со временем заниматься преодолением одного и того же заграждения надоело, Ларс смирился с тем, что Линн предпочитает жизнь обычной женщины, для которой муж нечто вроде предмета мебели, ну и сексуального партнера поневоле.

Ее готовность заняться сексом словно сама собой подразумевалась, а ему хотелось услышать просьбу о сексе. Ее согласие на какие-то эксперименты было молчаливым, а он ждал просьбы об этих экспериментах.

Густав смог завести Фриду в самые дебри отношений Топ-Боттом, но не смог разбудить. Это даже хорошо, что у них все развалилось, слишком они разные. Были разные, теперь уже все равно.