Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

Деверель, юный Томми Тейлор, да и Саммерс — все они уверены, что капитан Андерсон, неизвестно по какой причине, решил сделать жизнь Колли невыносимой. Беда в том, что единственное понятие, объединяющее «ноблесс оближ» Саммерса и мою «честную игру», — это «справедливость». Слишком объемное и школьное слово торчит, как одинокая скала в океане! В нем, шагнувшем из школы и университета прямо на палубу военного корабля — палубу, где правит тиран! — таится угроза. Угроза моему будущему.

С другой стороны, меня подкупает вера Саммерса в мои возможности и, что еще ценнее, в мою справедливость. Что за создания — люди! Всего несколько недель назад я счел себя неплохим человеком, потому что матушка плакала, провожая меня, а теперь грею ладони у крохотной свечи лейтенантского одобрения!

Что ж, по крайней мере я придумал, что делать дальше.

(61)

Я вернулся в каюту, где умылся, побрился и оделся с особой тщательностью. Выпил в салоне утреннюю порцию и собрался, словно перед свиданием. Скажу честно, думал я о предстоящей беседе без всякой радости. Да, я добился определенного положения на корабле, но у капитана-то оно безусловно выше! Великий могол — не иначе! Чтобы избавиться от дурных предчувствий, я чуть ли не вприпрыжку преодолел все трапы и выскочил на шканцы. Андерсон стоял против ветра, дующего в корму справа. Это привилегия капитана и происходит она, по словам моряков, от таинственного выражения «Опасность таится с наветренной стороны», хотя, не успеешь моргнуть, как они тут же примутся убеждать тебя, что самая страшная вещь на свете — «подветренный берег». Думаю, первая фраза относится к вражеским кораблям, а вторая — к рифам и другим естественным опасностям. Я, однако, предлагаю свое, более хитроумное объяснение капитанской привилегии. Какую бы часть судна ни обдувал ветер, он уносит с собой зловоние, которое обволакивает весь корабль. Я не имею в виду запах нечистот или отбросов, я говорю о том неизбывном смраде, которым пропитаны как само дерево нашей старушки, так и балласт из гравия и песка. Возможно, более современные корабли с балластом из железа пахнут приятнее, но на этом Ноевом ковчеге капитан прекратит прогуливаться с подветренной стороны, только когда наступит полный штиль и матросы сядут на весла. Тиран желает дышать как можно более свежим воздухом!

Я вдруг поймал себя на том, что размышляя на эту тему, я бессознательно тяну время, так же, как совсем недавно, в салоне, медлил над утренним стаканом. Нет, пора взять себя в руки и сделать бросок!

Я прошел на другую сторону шканцев, поприветствовав капитана лишь поднятием пальца. Расчет состоял в том, что недавняя веселость и душевный подъем заставят Андерсона заговорить со мной первым. И я не прогадал. Тиран был доволен, о чем говорили оскаленные в улыбке желтые зубы.

— Доброе утро мистер Тальбот!

— И вам того же, сэр. Типична ли наша скорость для здешних широт?

— Скорость средняя, и сомневаюсь, что в ближайшее время мы пойдем быстрее.

— Двадцать четыре морские мили в день.

— Именно так, сэр. Военные корабли в целом не так быстры, как считается.

— Понятно, сэр. Со своей стороны хочу сказать, что эти широты мне более приятны, чем все те, где я бывал ранее. Если бы мы могли отбуксировать сюда Британские острова, сколько бы решилось проблем! Манго сами сыпались бы нам в рот.

— Славно придумано, сэр. Вместе с Ирландией?

— Нет, сэр. Ее я предложу присоединить к Соединенным Штатам.

— И пусть отделяется от них, сколько угодно, а, мистер Тальбот?

— Она бы очень удобно улеглась вдоль Новой Англии. А там — будь что будет!

— У меня бы мигом половина вахтенных сбежала.

— Что ж, стоит того, сэр. Ах, что за благородная картина — океан, освещенный низко стоящим солнцем! Стоит ему подняться повыше, и волны теряют живописный вид, которым мы любуемся на рассвете и на закате.

— Я так привык к здешнему виду, что уже и не замечаю его. Однако я благодарен океану — если можно так сказать — за другую возможность.

— Какую же?

— Тут человек может побыть в одиночестве.

— Тут капитан может побыть в одиночестве, сэр. Остальным в море приходится жить довольно скученно, что не идет им на пользу. Так что Цирцее[30] было скорее на руку, что ее жертвы — моряки. Не пришлось особенно трудиться.

Только произнеся последние слова, я сообразил, насколько язвительно они звучат. По озадаченному выражению капитанского лица я понял, что он пытается припомнить, что же случилось с кораблем под таким названием.

— Скученно?

— Можно сказать, стадно. Нет, но какой же чудный воздух! Признаюсь, для меня невыносима даже мысль о том, чтобы снова спуститься в каюту и засесть за дневник.

Капитан Андерсон запнулся о слово «дневник», словно налетел на камень. Я притворился, что ничего не заметил и продолжал:

— Это частью забава, а частью мой долг. Нечто вроде того, что вы зовете судовым журналом.

— Вам, наверное, и писать-то не о чем — у нас тут мало что происходит.

— Да что вы, сэр! Ошибаетесь, у меня не хватает ни времени, ни бумаги, чтобы увековечить все интересные события и характеры, заодно с моими собственными наблюдениями. Возьмите, к примеру, мистера Преттимена! Вот персонаж, так персонаж! Уже на весь корабль успел прославиться!

Капитан Андерсон никак не мог взять в толк, о чем это я.

— Персонаж?

— Знаете, — похохатывая, продолжал я, — даже если бы его светлость не дал мне такого поручения, я бы все равно писал — для себя. Всегда мечтал превзойти Гиббона.[31] Так что подарок крестного оказался очень кстати.

Тиран изволил улыбнуться, но как-то неуверенно, как человек, понимающий, что выдернуть зуб не так больно, как оставлять его ныть во рту.

— Вот как, выходит, мы все прославимся. Не ожидал.

— Это на будущее. Понимаете, в чем дело: его светлость, к несчастью, замучила подагра, и я надеюсь, что во время приступов правдивое и подробное описание моего путешествия и здешних знакомств поможет ему легче переносить страдания.

Капитан Андерсон сделал пару шагов взад-вперед по палубе и снова остановился подле меня.

— В таком случае офицеры судна, на котором вам выпало плыть, должны частенько появляться в ваших записках.

— Разумеется. Для нас, сухопутных, моряки — очень интересный народ.

— Особенно капитан?

— Вы, сэр? Я не думал об этом специально, но… Вы — король или даже император нашего плавучего государства, имеющий право карать и миловать. Да. Полагаю, вам посвящено немало строк в моем дневнике, и так оно останется впредь.

Капитан крутнулся на каблуках и пошел прочь — спиной ко мне, лицом к ветру, набычившись и сцепив руки за спиной. Можно было предположить, что он, по своей привычке, выдвинул нижнюю челюсть, как подпорку для остального нахмуренного лица. Нет сомнений — мои слова подействовали, причем как на него, так и на меня! Потому что я трепетал не меньше, чем лейтенант Саммерс в разговоре со мной, мистером Эдмундом Тальботом! Не помню, как и о чем я поговорил со стоящим на вахте Камбершамом. Тот был выбит из колеи, потому что мое признание нарушало правила для пассажиров. Краем глаза я видел, как судорожно сжаты за спиной капитанские пальцы — знак, что пора закругляться. Я пожелал лейтенанту удачной вахты и покинул шканцы. В этот раз я был даже рад снова оказаться в своей каморке, где обнаружил, что руки у меня до сих пор трясутся. Я уселся, стараясь восстановить дыхание и унять колотящееся сердце.

Чуть успокоившись, я попытался предугадать дальнейшее поведение капитана. Разве успех политика основывается не на его возможностях влиять на будущее других людей? Разве возможности эти не зависят от умения предсказывать чужое поведение? Вот удобный случай проверить ловкость моих рук. Клюнет ли капитан на наживку, которую я закинул? Намек был отнюдь не тонкий — так ведь и капитан, как я определил по его вопросам, человек прямой до мозга костей. Возможно, он вовсе не понял, к чему я упомянул мистера Преттимена и его крайние взгляды. И все-таки я уверен: рассказ о дневнике заставит Андерсона воскресить в памяти все, что случилось со дня отплытия, и задуматься, как он будет выглядеть со стороны. Рано или поздно он дойдет до происшествия с Колли и вспомнит, как изводил бедного пастора. И хотя капитан может догадаться, что я его спровоцировал, правда остается правдой — поступил он жестоко и несправедливо.

И как же он поведет себя дальше? Как повел себя я, когда Саммерс взвалил на меня мою порцию ответственности за происходящее? Мысленно я нарисовал себе пару сцен для нашего плавучего театра. Вот, к примеру, Андерсон спускается со шканцев и прогулочным шагом направляется в пассажирский коридор, делая вид, что Колли ему совершенно не интересен. Останавливается и проверяет свои собственные правила, написанные твердой и уверенной рукой. И наконец, дождавшись, пока коридор опустеет… Нет, так не годится, кто-то ведь должен его увидеть, чтобы я смог внести запись в дневник!.. Быстрым шагом проходит по коридору, ныряет в каюту, где лежит Колли, закрывает дверь, садится на койку, и они болтают до тех пор, пока не становятся лучшими друзьями. Не удивлюсь, если Андерсону приходилось беседовать с самим архиепископом, а то и с королем! Такое знакомство наверняка поднимет Колли с постели. Капитан может признаться, что год-два назад он и сам попал в подобную передрягу — во что я, честно говоря, не верю. Да и вообще все это — сплошная выдумка. Не в характере Андерсона так себя вести. Скорее… скорее, он мог бы немного взбодрить Колли, объяснив, что грубость — всего лишь профессиональная капитанская привычка. Еще вероятней, спустится лишь для того, чтобы своими глазами узреть, как Колли ничком лежит на койке, равнодушный к дружеским приветствиям. А скорее всего и спускаться-то не станет. Кто я такой, чтобы залезать в дебри его души, препарировать ее и по результатам этой хирургической операции объявлять, куда ведет извилистый путь капитанской немилости? Я сидел перед открытым дневником, ругая себя за попытки сыграть в политика и повлиять на этого непростого человека. Приходится признать, что мои познания об истоках человеческих поступков все еще несовершенны. И незаурядный ум им пока плохой помощник. Здесь нужно что-то еще, нужно накопить некий опыт, прежде чем пытаться действовать в таких сложных и запутанных обстоятельствах.