Государство и революции - Шамбаров Валерий Евгеньевич

Солженицын пишет, что основные принципы деятельности ГУЛАГа в 1929 г. предложил Сталину Н. Френкель: всеохватывающая система учета по группам всякий, кто не обслуживает лагерь, не признан больным и не сидит в карцере, должен каждый день тянуть свою лямку; плюс хлебная шкала и шкала приварка… Но мы видим, что еще раньше те же принципы пытался ввести Ленин — всеобщий принудительный труд за пайку хлеба. Разве что «зачетов» с досрочным освобождением за ударный труд в его теории не предусматривалось, поскольку вся страна должна была превратиться в единое подобие ГУЛАГа.

В трудах многих западных авторов коммунизм трактуется как чисто русское явление и выводится из "национальной психологии". Впрочем, не только западных. По тому же пути пошли некоторые видные мыслители русской эмиграции, пытаясь связать коммунистические начала с особенностями исторического развития своего народа. С чем согласиться никак нельзя. Начнем с того, что учение Маркса родилось на Западе, и как учение материалистическое, к русской духовности ни коим боком не лежало. Да и в большевистской верхушке русским по национальности был разве что Бухарин. Да Ленин — то ли на 1/4, то ли на 1/8. А уж по своему мировоззрению все они были сугубыми «западниками», причем пытались быть даже "западнее самого Запада", начисто отрицая традиционные духовные ценности России и все ее исторические достижения до 1917 г. И все предшественники ленинцев, от которых они возводили свою преемственность и социалистическую «родословную», начиная от декабристов и Герцена, были западниками. Методы обработки и манипулирования общественным сознанием с помощью массированной пропаганды большевики тоже позаимствовали на Западе — прежде в России они были незнакомы, и потому оказались очень действенными.

Правда, и к чисто «западным» теориям коммунизм отнести тоже нельзя, особенно в ленинской доработке, поскольку он отрицал и характерные для Запада принципы индивидуализма и личного блага, да и «духовные» подпорки тоже использовал в виде всевозможных суррогатов религии — вождизма, культа мертвых «героев», веры в "светлое будущее" и т. п. Необходимо отметить и тот факт, что после России марксизм-ленинизм сумел укорениться во многих других странах, принадлежащих самым разным культурам и цивилизациям — и в европейских, и в азиатских, и в африканских. Сохраняя некоторые национальные особенности, но, нигде не встречая полного неприятия и отторжения. Поэтому правильнее будет прийти к выводу, что типичным для какого-то одного этноса или суперэтноса он вообще не является.

Скорее, к нему тоже приложима теория Л. Н. Гумилева об «антисистемах» (см. напр. "Этносы и антиэтносы", «Звезда» № 1–3, 1990), которые в мировой истории возникали в различных цивилизациях, т. е. учениях, отрицавших сами устои этих цивилизаций и порой овладевавших массами в попытках переделать мир "к лучшему", что в итоге всегда приводило к национальным и государственным катастрофам — такими были и гностицизм, и манихейство, и богумильство, и маздакизм, и учения катаров и альбигойцев, и теории европейских утопистов. Гумилев констатирует, что антисистемы возникают чаще всего на стыках двух культур, где их традиционные системы ценностей взаимно ослабляются — как было и с российским большевизмом, родившемся на стыке европейской и евразийской цивилизаций, а в качестве главной характерной черты антисистем указывает неприятие действительности. С соответствующим стремлением исправить эту «неправильную» действительность. Вывернуть ее наоборот.

То есть изменить знак естественной духовной доминанты на противоположный, так сказать, с «плюса» на «минус». И приживаются антисистемы в самых разнообразных культурах, народах и сообществах как раз из-за того, что основой оказываются формы, характерные именно для этих сообществ. А прежняя система ценностей меняется на зеркально-обратную, по принципу отрицания, и потому является вполне понятной, доступной для восприятия и способной овладевать умами. Скажем, в католической Европе в свое время получил довольно широкое распространение сатанизм представлявший собой по сути обратное отражение католицизма. Дьявол вместо Христа, земное вместо небесного, "черная месса" вместо мессы, оргия вместо воздержания, обжорство вместо поста. А в исламском мире антисистемы строились на отрицании традиционных исламских ценностей.

И коммунизм в данном смысле выглядит классической антисистемой. Вместо прежней Российской империи — сверхимперия, но внутреннее содержание этой сверхимперии оказывается измененным с точностью до наоборот, зеркально: вместо Бога — обещания грядущего рая на земле и воинствующий атеизм, вместо царя — культ вождей, вместо Отечества — "пролетарский интернационализм". Причем антисистемная специфика позволяла коммунизму легко утверждаться и в государствах, имевших иные традиции. В бывших демократических странах Европы — в формах "народной демократии", в странах Азии или Африки — в формах, близких их национальному менталитету. Суть-то от этого не менялась.

Отметим и то, что новатором в учении о государстве-машине Ленин, собственно, не был. Во многом похожие принципы встречаются еще в теории "идеального государства" Платона, только Платон, к счастью для его репутации, так и не получил возможности для приложения их на практике. Подобные схемы строили и различные авторы социальных утопий — Томас Мор, Кампанелла, Фурье. Хотя тут встает терминологический вопрос: чем же все-таки «утопии» отличаются от «антиутопий» Замятина, Оруэлла и др., поскольку государственные порядки, описанные в тех и других, примерно одинаковы. И, по-видимому, отличаются они только личным отношением автора, так как в «утопиях» при этих порядках граждане тащатся от счастья, а в «антиутопиях» вырождаются и мучаются.

Но и в реальной истории попытки построения царства "всеобщей справедливости" также имели место. Взять хотя бы Маздакитскую революцию в V в. в Иране с уничтожением аристократии, зажиточных граждан и всех неугодных и осуществлением "коммунизации страны" вплоть до обобществления гаремов. И отголоски учений, порожденных этой революцией, продолжали периодически баламутить страны Средней Азии и Закавказья еще целую тысячу лет. Другой хорошо известный пример — империя инков. И можно даже подивиться прозорливости Г. В. Плеханова, который после ознакомления с "Государством и революцией" сравнил именно с перуанской империей то, что должно было получиться по теории Ленина — ведь в то время ее реализация еще не началась, и многие сходные черты обеих моделей проявились значительно позже. Впрочем, наверное и для читателей будет небезынтересным такое сравнение, потому что параллели получаются очень уж наглядными и любопытными.

Собственно, Сапа (Великий) Инка не был царем в полном понимании слова, поскольку однозначного порядка наследования не существовало. Это был "общенародный Вождь", выдвигавшийся в верхушечной борьбе номенклатурных и идеологических, то бишь жреческих группировок, после чего, он обожествлялся и возводился в государственный культ. Само государство называлось Тауантинсуйо — "Четыре стороны света", в чем легко просматривается претензия на всемирный масштаб. Командно-административная система была доведена до абсолюта. Страна длилась на «четверти», «провинции», «районы», число хозяйств в которых соответствовало 10 тысячам, дальше шли «тысячи», «сотни», «десятки». Этнические и территориальные единицы произвольно расчленялись, чтобы подогнать их к этому делению, которое перекраивалось после переписей населения.

Частной собственности не существовало вообще. Даже сельские общины действовали на принципе «колхозов» — треть земли обрабатывалась в пользу государства, треть — в пользу храмов (что-то вроде "партийной собственности"), а треть оставалась коллективной собственностью общины. Но Инка мог легко перевести крестьян в разряд «янакона» — рабочих, передав их деревни целиком в государственный или храмовый сектор. К янакона относились также рабочие государственных мастерских, рудников, домашняя прислуга. Существовала и «интеллигенция» — «камайок»: специалисты в области письма кипу, металлургии, агрономии, ремесленники и художники высшего разряда. Любопытно, что хотя их положение было привилегированным, но карьера ограничивалась узкой специальностью, а возвыситься в административной системе гораздо больше шансов имели пролетарии-янакона. Что касается правящей верхушки, то она четко делилась на столичную и провинциальную. Столичная, 567 семей, представляла собой потомственную «номенклатуру», а провинциальная состояла из «курака», возглавлявших те или иные административные единицы. Если они и назначались из местных племенных вождей, то только после утверждения в столице, которая могла прислать своих выдвиженцев. Причем столичный янакона (конечно, не из числа чернорабочих, а из челяди вельмож) зачастую имел больше возможностей получить высокий пост, чем провинциальный курака.