Карантин - Сергей Малицкий

— Почему ты молчишь?

Томка по-прежнему сидела, уткнувшись носом в его плечо. Павел повернулся, не отрывая взгляда от дороги, коснулся губами завитка волос на ее лбу. Удивился:

— Я молчу?

— Да, словно потерялся. Я спросила о дорогих для тебя людях.

— Знаешь, все как у всех. Мама. Папа. Бабушка. Дядя. Теперь — ты.

— Значит, кроме меня — никого?

— Пока, — засмеялся Павел. — Скольких детей ты хочешь? Как ты тогда сказала? Маленьких Палычей?

— А сколько ни получится, все наши будут. — Томка задумалась. — Знаешь, не по себе мне, когда все хорошо. Всегда казалось, что должны быть сложности и их надо преодолевать. Тогда все нормально, тогда даже какие-то серьезные неприятности — словно еще одни сложности. А когда вот так, все хорошо… как-то зябко становится.

— Ну не бойся, согрею, — обнял Павел Томку, — Мне бабушка так же говорила, когда что-нибудь не ладилось: зябко. Да я и сам чувствую — если что не так, словно холодом обдает. А папу и маму я не помню. Но они все равно дорогие для меня люди.

— А какими они были? — спросила Томка.

— Хорошими, — уверенно произнес Павел. — Я бабе Нюре проходу не давал, тоже спрашивал: какими они были? Она так и отвечала: хорошими. Рассказывала про мамку, когда та девчонкой была. Знаешь, она словно так и осталась для нее девчонкой. Хотя и… умерла, когда ей было уже двадцать четыре.

— Умерла? — не поняла Томка. — От чего?

— Кровоизлияние, — пробормотал Павел. — Мне еще и двух лет не было.

— Разве есть такое заболевание? — нахмурилась Томка.

— Беспокоишься насчет наследственности? — рассмеялся Павел, — Брось, я здоров, здоровее некуда. Никогда ничем не болел, не считая детских ссадин и синяков. А если даже голова заболит, в ушах зазвенит, знаешь, пальцы иногда… давит, — справляюсь легко, без таблеток. Тренер научил. Соединяешь пальцы и гонишь эту самую головную боль по кругу. Плечо, ладонь, другая ладонь, голова, другое плечо. Пока не утихнет. На самом деле просто избыток бодрости, да и прошлые переживания. Мама, бабушка… Справляюсь. Пальцы вместе — и все…

— Вот как? — оживилась Томка, — А… если у тебя связаны руки?

— С трудом могу представить такую ситуацию, — нахмурился Павел и тут же вновь рассмеялся. — Но значения это не имеет. Достаточно представить, что пальцы соединены. Даже если у тебя вовсе нет рук.

— Утешил, — грустно улыбнулась Томка. — А я уж начала беспокоиться за калек. Часто приходится соединять пальцы?

— Нет, — пожал плечами Павел. — Очень редко. Последний раз — когда дядя погиб. Я проверялся, кстати, нет ничего. Ни давления, ни патологии какой. Скорее всего, психическая травма. Я хоть и не помню ничего, но бабушка сказала, что, когда мамка умерла, я был у нее на руках. Как она меня не уронила — не представляю. Мгновенно умерла. Словно все сосуды полопались. Бабушка плакала, что смотреть на доченьку страшно было: глаза кровью затекли. Я не врач, но дядя наводил справки потом: никаких шансов. Какая-то болезнь.

— Прости, — прошептала Томка.

— Ничего, — Павел коснулся губами ее щеки. — Понимаешь, в деревне как-то все по-другому. Может быть, она мучилась, только не жаловалась никому. Да и некому было жаловаться. Дед умер, когда она еще сама была девчонкой, а бабушка головы не поднимала, работала всю жизнь. До самой старости. До собственной смерти в заботах.

— А отец? — прошептала Томка.

— Ничего о нем не знаю, — пожал плечами Павел. — Ничего не знаю — ни фамилии, ни как выглядел. Ничего. Только имя. Мот.

— Подожди, — удивилась Томка. — Ты же Матвеевич.

— А ты хотела, чтобы я был Мотович? — усмехнулся Павел. — Или Моторович? Да какая разница? Мот, Мотя, Матвей. Не думай, Мот — не кличка. Имя. Может, его и звали Матвеем? У нас в деревне всех Андреев Дрюлями звали. И что?

— И где он? — погрустнела Томка.

— Нет его… — Павел замолчал, обгоняя ползущий в гору грузовичок, — Понимаешь, бабушка его едва знала. Я ведь тоже ее расспрашивал. Она только и могла сказать, что батя мой был красивый. На вокзале мамка с ним познакомилась. Сердце у него, что ли, прихватило. Не знаю, но пришел в себя быстро, на инвалида нисколько не был похож. Только говорил медленно. Бабушка рассказывала, что он словно в голове с одного языка на другой переводил. Помог мамке сумку донести до электрички. Так и увязался. Его деревенские парни даже поколотить пробовали, когда он в деревне оказался: на мамку мою многие глаз держали. Дядя мой разузнать про него все пытался — так выяснил, что тот сильным оказался, мог бы всем обидчикам бошки пооткручивать, но ограничился тем, что расшвырял их в стороны. Вот и все. Короче, вся информация. Сгорел он. Познакомился с бабушкой, сговорились о свадьбе. Ну он пошел устраиваться на работу в совхоз, да не дошел. Сгорел. В уголь почти. Может, кто-то из обиженных бензинчика плеснул, что вряд ли на самом деле, а может, и так загорелся. Я тоже искал причину — бывает изредка такое, спонтанное возгорание называется. Загадка природы. В любом случае виноватых не нашли. Бабушка рассказывала, что больше всего ее удивила трава. И авоська. Его же только по банке узнали — он с собой банку нес, должен был после совхозной конторы зайти за молоком. Так вот, от человека, считай, только головешки остались, а авоська в руке да трава под ним — не тронуты. Да, одежда еще была. Она, правда, истлела все-таки.

— Тогда уж точно не бензин, — прошептала Томка.

— Ну… — Павел щелкнул радиоприемником, постучал по каналам, опять выключил. — Сжечь могли и в другом месте. Ладно. Так или иначе, а почти через девять месяцев родился я. Павел Мотович.

Они засмеялись одновременно, но Томка примолкла первой. Опять уткнулась носом в его плечо.

— Смотри. Это же страшно. Твой дом снесли. Квартиру старую ты продал. Неизвестно, что с ней. Мама и отец погибли. Дядя погиб. Может, ты сам какая-нибудь аномальная зона?

— Ага, — усмехнулся Павел, — Геопатогенная, но двуногая и передвигающаяся. Ты не волнуйся, со мной все в порядке. И с тобой все будет в порядке. Я железобетонный.

— Армированный и выдержанный? — хитро прищурилась Томка.

— Хочешь проверить? — притормозил Павел.

12

Дом Ильи Георгиевича Губарева был выстроен по всем правилам монументальности и похвальбы. Огромный, облицованный серым камнем лабаз вздымался в высоту метров на двадцать, и прилепленная к его углу непременная башенка не казалась архитектурным уродством только потому, что ничего испортить не могла. Залатанная асфальтовая дорога превращалась возле дома директора хладокомбината в тщательно выровненную бетонку, а тротуары одевались развеселой мозаикой плитки.