Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Ялом

– Но в тот момент, – продолжал Карлос, – у меня возникло видение их обнаженных сердец. Передние части их грудных клеток исчезли, просто растворились, обнажив лиловую квадратную полость с ребристыми стенками и в центре – сияющее темно-красное пульсирующее сердце. Всю неделю я видел бьющиеся сердца у каждого, и я сказал себе: «У каждого есть сердце, у каждого». Я видел сердце в каждом – в уродливом горбуне, который работает в регистратуре, в старухе, моющей полы, даже в мужчинах, с которыми я работаю!

Рассказ Карлоса растрогал меня до слез. Я думаю, он увидел это, но, чтобы не смущать меня, ничего не сказал, поспешив перейти к следующему открытию: «Мои ботинки – это не я сам».

Он напомнил мне, что на последней сессии мы обсуждали его сильную тревогу по поводу предстоящего доклада на работе. У него всегда были большие трудности с публичными выступлениями: болезненно чувствительный к любой критике, он часто, по его собственным словам, выставлял себя посмешищем, грозно контратакуя всех, кто подвергал сомнению любой аспект его доклада.

Я помог ему понять, что он утратил ощущение своих личных границ. Естественно, сказал я, что человек отрицательно реагирует на угрозу своей сущности, ведь тогда речь идет о самосохранении. Но я указал на то, что Карлос расширил границы своей личности, включив в них свою работу, и поэтому реагировал на безобидную критику любого аспекта работы так, как если бы покушались на само его существование, угрожая его жизни. Я предложил Карлосу увидеть разницу между основным ядром своей личности и другими, второстепенными свойствами и действиями. Затем он должен был разотождествиться с этими второстепенными частями: это могли быть его предпочтения, ценности или поступки, но это не он сам, не его сущность.

Карлоса увлекла эта идея. Она не только объясняла его агрессивное поведение на работе – он смог распространить эту модель «разотождествления» и на свое тело. Другими словами, хотя его тело и находилось в опасности, он сам – его сущность оставалась незатронутой.

Эта интерпретация намного снизила его тревожность, и его выступление на работе было очень ясным и открытым для критики. Он никогда не выступал так удачно. Во время выступления у него в голове вертелась фраза: «Моя работа – это не я». Когда он закончил и сел напротив своего шефа, фраза обрела продолжение: «Я – это не моя работа. Не мои слова. Не моя одежда. Ни одна из этих вещей». Он скрестил ноги и заметил свои поношенные, стоптанные ботинки: «Мои ботинки – это тоже не я сам». Он стал покачивать ногами, надеясь привлечь внимание шефа и объявить ему: «Мои ботинки – это не я!»

Два открытия Карлоса – первые из многих, последовавших за ними, – были подарком мне и моим ученикам. Эти два открытия, порожденные разными формами терапии, лаконично иллюстрировали разницу между тем, что человек может извлечь из групповой терапии с ее акцентом на общности между людьми и из индивидуальной терапии с ее вниманием к внутренней общности. Я до сих пор использую образы Карлоса для иллюстрации своих идей.

Последние месяцы, оставшиеся у него, Карлос решил посвятить другим. Он организовал группу взаимопомощи для раковых больных (язвительно пошутив при этом, что это предсмертный ночной клуб), а также вел группу развития межличностных навыков при одной из церквей. Сара, к тому времени ставшая одним из его наиболее убежденных сторонников, присутствовала на одном из занятий в качестве почетного гостя и свидетельствовала о его умелом и тонком руководстве.

Но больше всего он отдавал себя детям, которые заметили происшедшие в нем перемены и решили жить с ним, на семестр переведясь в ближайший колледж. Он был удивительно добрым и щедрым отцом. Мне всегда казалось, что то, как человек встречает смерть, в огромной степени зависит от модели, заложенной родителями. Последний дар, который родитель может дать своим детям, – это на собственном примере научить их, как встретить собственную смерть, сохраняя самообладание. И Карлос дал своим детям необычайный урок благости. Его смерть не стала одним из темных, скрытых, потаенных уходов. До самого конца он и его дети были откровенны друг с другом относительно его болезни и вместе шутили над его манерой пыхтеть, косить глазами и морщить губы, когда он произносил слово «лимфо-о-о-ома».

А мне он преподнес свой главный дар незадолго до смерти, и это был окончательный ответ на вопрос, стоит ли и уместно ли заниматься «амбициозной» терапией со смертельно больными людьми. Когда я навестил его в госпитале, Карлос был так слаб, что почти не мог двигаться, но он поднял голову, пожал мне руку и прошептал: «Спасибо. Спасибо, что спасли мою жизнь!»

Глава 3

«Умер не тот ребенок»

Несколько лет назад, во время подготовки исследовательского проекта по изучению утраты, я опубликовал маленькую заметку в местной газете, которая заканчивалась следующим объявлением:

«На первом, предварительном этапе исследования доктор Ялом хотел бы побеседовать с людьми, которым не удалось справиться со своим горем. Прошу добровольцев, готовых дать интервью, позвонить по тел. 555–63–52».

Из тридцати пяти человек, откликнувшихся на объявление, Пенни была первой. Она сказала моему секретарю, что ей тридцать восемь лет, она разведена, что четыре года назад она потеряла свою дочь и ей необходимо немедленно со мной поговорить. Хотя она работала водителем такси по шестьдесят часов в неделю, она подчеркнула, что сможет прийти для беседы в любое время дня и ночи.

Через двадцать четыре часа она сидела напротив меня. Крупная, сильная женщина с обветренным и изможденным лицом и независимым видом. Она производила впечатление очень упрямой, напомнив мне несгибаемую звезду 30-х годов Марджори Мэйн, сейчас уже давно умершую.

Тот факт, что Пенни переживала кризис (по крайней мере, она так утверждала), поставил меня перед дилеммой. Я не мог лечить ее; у меня не было свободных часов, чтобы принимать еще одну пациентку. Каждая свободная минута моего времени была посвящена написанию предложения о проведении исследования, и срок подачи заявки на грант неуклонно приближался. В то время это было важнейшим приоритетом моей жизни; именно поэтому я и искал добровольцев с помощью объявления. Кроме того, через три месяца я уходил в творческий отпуск, поэтому тогда было неподходящее время для начала курса психотерапии.

Чтобы избежать недоразумений, я решил, что лучше всего сразу выяснить вопрос с терапией – прежде чем углубляться в проблемы Пенни и даже прежде чем спрашивать, почему через четыре года после смерти дочери ей необходимо было встретиться со мной немедленно.

Поэтому я начал со слов благодарности за то, что она вызвалась поговорить со мной в течение двух часов о своем горе. Я предупредил ее, что прежде чем она согласится продолжать, ей следует знать, что это исследовательское, а не терапевтическое интервью. Я даже добавил, что, хотя и существует шанс, что наш разговор будет ей полезен, возможно также, что он временно выбьет ее из колеи. Однако, если я увижу, что терапия действительно необходима, я буду рад помочь ей подыскать терапевта.

Я остановился и посмотрел на Пенни. Я был очень доволен своими словами: я обезопасил себя и говорил достаточно ясно, чтобы предотвратить любые недоразумения.

Пенни кивнула. Она поднялась со стула. На мгновение я встревожился, решив, что она собралась уходить. Но Пенни просто расправила свою длинную джинсовую юбку, снова села и спросила, нельзя ли закурить. Когда я протянул ей пепельницу, она закурила и начала сильным глубоким голосом:

– Хорошо, мне нужно поговорить, но я не могу позволить себе терапию. Я стеснена в средствах. Я уже посещала двух дешевых терапевтов – один из них был еще студентом – в окружной клинике. Но они боялись меня. Никто не хочет говорить о смерти ребенка. Когда мне было восемнадцать лет, я ходила к женщине-консультанту в наркологическую клинику, которая сама была бывшей алкоголичкой, – она была хорошим консультантом, задавала верные вопросы. Может быть, мне нужен психотерапевт, потерявший ребенка. А может быть, настоящий специалист. Я питаю большое уважение к Стэнфордскому университету. Вот почему я подпрыгнула, увидев заметку в газете. Я всегда думала, что моя дочь училась бы в Стэнфорде – если бы осталась жива.

Она смотрела прямо на меня и говорила без обиняков. Я люблю сильных женщин, и ее стиль мне понравился. Я заметил, что и сам стал говорить немного резче.

– Я помогу вам говорить. И я могу задавать тяжелые вопросы. Но я не намерен потом собирать вас по кусочкам.

– Я вас поняла. Помогите мне только начать. Я сама о себе позабочусь. С десяти лет я была самостоятельным ребенком и ходила со своим ключом.

– Хорошо, начните с того, почему вы захотели встретиться со мной немедленно. Моему секретарю показалось, что вы в отчаянии. Что случилось?