Ясновидец: - Карл-Йоганн Вальгрен

Кардинал поднялся с кресла и начал ходить по комнате, сцепив руки за спиной. Он остановился у небольшого алтаря, на котором лежала открытая Библия и поскреб корешок безупречно отполированным ногтем.

— Вы имеете в виду, что этот мальчик — глашатай дьявола? — спросил Шустер.

— Я попросил бы вас, любезный брат, воздержаться от иронии. Киппенберг постоянно информировал меня о событиях в монастыре. Восемь юных монахов нарушили обет, столько же покинули монастырь, полдюжины позволяли себе богохульственные, мягко говоря, высказывания. Предположим, что причина всего этого — мальчик, что он один в состоянии повергнуть целый монастырь в такое брожение… да может ли это быть — один?

Риверо прервал себя на полуслове — вошел швейцарский гвардеец с серебряным ларцом и поставил его на столе под украшающим одну из стен гигантским распятием. Шустер пристыжено глянул на Спасителя и вдруг подумал: Этот окровавленный, страдающий Бог, он же пугает людей, почему бы не подыскать более человечный символ нашей веры?

— Вожделение само по себе безгрешно, — сказал он вслух. — Грешно наше отношение к вожделению.

— Очень находчиво. Вас искушают лжеучения, Шустер?

— Единственное, что меня искушает и ввергает в сомнение, — ваши, как вы их называете, планы.

Кардинал снова поудобнее устроился в кресле.

— А как вы объясните, что мальчик меньше чем за полгода овладел органом не хуже, чем студент консерватории, играя ногами? И к тому же будучи совершенно глухим?

— Музыкальность — дар свыше. В Америке я видел, как дикари умудрялись за четыре дня выучиться игре на флейте.

— И вы считали это нормальным? Никогда не задавали себе вопроса — как же возможно, чтобы дикарь ни с того ни с сего начал играть на тромбоне?

Кардинал затронул его самую тайную струну.

— Откровенно говоря, я никогда не понимал наши теологические установки в этом вопросе. Если позволите, ваше преосвященство, — музыку создали и развили христиане, и те же христиане вдруг отрицают ее и подозревают в демонизме. Никогда не мог осмыслить этот парадокс. Средневековые монахи превратили песню в религиозный инструмент, разработали гармонию и контрапункт, музыка стала неотъемлемой принадлежностью церкви, и в то же время, оказывается, она может в любую минуту, когда мы меньше всего ожидаем, обратиться против нас. На границе гармонии и чего-то еще музыка вдруг становится орудием дьявола, и никто и никогда не объяснил мне, как происходит этот трюк. Может быть, вы попробуете меня просветить? Кардинал вздохнул.

— Мне говорили, что вы своеобразный человек, Шустер. Это ваша испано-немецкая натура. Чуть не сказал — Габсбургская. Хорошо, сделаем вид, что я не слышал ваши рассуждения, или просто не понял их, учитывая ваше происхождение. А у вас-то есть свое мнение по этому вопросу?

— Какому вопросу?

— Вы сами пытались как-то объяснить его так называемые дарования?

Шустер помялся. Что-то говорило ему, что не следует рассказывать слишком много о своих наблюдениях за мальчиком.

— Нет, — сказал он. — Он, конечно, невероятно быстро выучился органной игре, если учесть, что у него не только слух отсутствует, но даже уши в чисто физиологическом смысле слова. Согласен, объяснить это трудно. Но поскольку никакого медицинского диагноза ему не ставили, это нам ничего не говорит. Может быть, он слышит гораздо больше, чем мы можем предположить.

— Именно это я и имел в виду, — сказал кардинал, улыбаясь. — Многие слышат гораздо больше, чем мы можем предположить.

Риверо открыл ларец и достал ключ. Он поднялся, и дорогая, с золотым шитьем кардинальская мантия тихо зашуршала по мраморному полу.

— Думаю, нам стоит сменить обстановку, — сказал он. — Надеюсь, вы лучше меня поймете, если я кое-что вам покажу…

Не менее, чем трем поколениям новообращенных монахов втолковывал Шустер основные принципы братства в надежде, что они смогут сделать этот мир лучше в соответствии с тайным божественным промыслом. Вооруженный хитроумными приемами нетленной Ratio studiorum, внушал он своим ученикам понятия скромности, справедливости, постепенного совершенствования, рассуждал о Regnum humanitatis, царстве гуманизма, составляющем, как он считал, фундамент и главную цель братства. Но в этот сумеречный час, стоя в подвале под канцелярией ордена и наблюдая, как кардинал Ривера вставляет ключ в замок, он чувствовал, что все его убеждения пошатнулись в своей основе. Проходя по бесчисленным дворам, они миновали дюжину вооруженных стражников, и трижды Риверо, несмотря на свой ранг, вынужден был предъявлять документ, позволяющий Шустеру находиться в его обществе.

— Если бы вы сами захотели попасть сюда, — сказал кардинал, открывая дверь, — вам бы пришлось ждать разрешения месяца четыре да еще заполнить штук пятьдесят формуляров, настолько бюрократического свойства, что ваши нервы подверглись бы нелегкому испытанию. Хочу вам сообщить, что все ваши поступки со времени поступления в орден подверглись всеобъемлющему анализу, три функционера весьма высокого положения замолвили за вас слово, и то не было уверенности, что разрешение будет получено.

Они оказались в узком помещении, освещенном настенными светильниками. Над фолиантом, стоявшем на специальном пульте, склонился монах. Риверо свернул в почти незаметный проход между кипами книг и полками для документов. Шустера бросило в дрожь — он понял, что они находятся в принадлежащей инквизиции библиотеке запрещенных книг.

— Ах, Шустер! Мы с вами почти одного возраста, и все же судьба так по-разному обошлась с нами. Вы выбрали приключения, я выбрал карьеру. То, что вы застряли в продвижении, нисколько не зависит от ваших способностей; совершенно ясно, что вы достойны более высокого поста в ордене. Сказать по правде, меня удивляет, почему этого до сих пор не произошло. У вас классическое образование, вы доказали, что блестяще справляетесь с любыми заданиями, в первую очередь в Америке. Вы бесстрашно сражались с карбонариями и адептами просвещения во времена, когда одно только ношение иезуитского платья могло стоить вам жизни. Знаете, мне говорили, что для вас есть место в Испании. Наши старые союзники, Бурбоны, вновь взошли на трон. Не далее как вчера я говорил с епископом из Кордовы. Есть свободное место аббата в нашем монастыре в Гранаде, на вашей родине, Шустер. Но туда надо ехать немедленно.

Шустер с удивлением смотрел на епископа.

— Что значит — немедленно?

— Послезавтра отплывает корабль в Малагу. И, естественно, я беру на себя ответственность за мальчика. Его освидетельствование может занять немало времени.

— Все это несколько неожиданно. Вы же только что говорили, что меня ждут в Силезии?

Риверо дружески обнял его за плечи и улыбнулся, чуточку слишком быстро и чуточку слишком дружелюбно, чтобы Шустера не охватили подозрения касательно его намерений.

— Я подумал и решил, что Гранада нуждается в вас еще больше. Советую воспользоваться случаем. И пока вы будете заботиться о блаженстве ваших соотечественников, мы, спокойно и не торопясь, позаботимся о мальчике.

Они вошли в зал, по размерам не уступавший дортуару новообращенных в Хайстербахе. Шустера охватило смешанное чувство почтения и страха, когда он увидел гигантское собрание книг, избежавших костров инквизиции. На полках стояли тысячи томов, толстые книги, переплетенные в кожу и марокен, пыльные фолианты, печатная продукция в половину формата и ин-кварто. Пожелтевшие свитки пергамента штабелями лежали на запертых шкафах, книги иллюстраций и энциклопедии заполняли целые отсеки. До верхних можно было достать только с приставной лестницы.

— Мы стоим на берегу моря ереси и кощунства, — серьезно сказал Риверо, — и оно затопило бы нас, если бы не эта мощная плотина: Index Tridentinus.[7] Знаете ли, сколько лет церковь потратила, чтобы собрать здесь всю эту ересь? Пятьсот лет! Тысячи и тысячи наших братьев посвятили этому всю свою жизнь, поскольку, как известно, дьявол пишет книги быстрее, чем люди успевают их читать.

Зал был освещен масляными светильниками. Пыль неподвижно стояла в конусах света. У Шустера возникло неясное ощущение, что он не раз пережил нечто подобное и раньше, только не мог вспомнить, где, когда, и, самое главное, почему.

— Оглядитесь вокруг, — пробормотал Ривера, — профанация папства и Священного Писания, абсурдные обвинения нашей веры; ключ Соломона, письма Люцифера, каббала, рукописи дьявола… Сотни лет последовательной цензуры, спасшие людей от Божьего наказания! — если бы эти писания распространились в миру, нас ожидал бы второй Великий Потоп.

Пальцем, украшенным кольцами, кардинал показал на рукописи в запертом остекленном шкафу.

— Писания катаров[8] и спиритуалистов, презрительные толкования библии бегинами[9] и бегардами,[10] флагеллянтские[11] инструкции по самоистязанию. Книги моров, евреев и кальвинистов. Донатистская[12] литургия, обращенная к дьяволу, сатанинские библии арианистов,[13] богомильское[14] собрание писем, где Господа путают со змеем из рая. Не так-то трудно потерять голову при виде всего этого изобретательного богохульства!