Конспираторы - Шань Са

Вдали из баров вырываются звуки джаза, оперной музыки и рока. Билл и Джон крутят педали. Вокруг их ног лежат пустые банки из-под пива.

— Do you still believe in America, the world’s bright future, the bastion of democracy?[9]

— I don’t believe in anything anymore[10], — отвечает Билл. — Я выступал в стольких ипостасях, что не верю больше даже в себя.

— Билл, мне тридцать девять лет, и меня это достало! Никто не знает, кто я. Когда я иду по улице, никто меня не узнает. Когда я умру, даже не знаю, под каким именем меня похоронят.

— А все люди, вон, хотя бы те, что едят и пьют там, — ты что-нибудь знаешь о них? Думаешь, они оставят след? Посмотри на небо. Ладно, брось, над Пекином больше нет звезд. Закрой глаза и представь себе летнее звездное небо. Звезды — они повсюду, во всей Вселенной. А ты знаешь лишь единицы, потому что им дали имена. Так и человек. Всего лишь безымянная звезда в ночи.

— Хочешь знать, как ушла Хелен?

Билл вздыхает:

— Валяй, рассказывай.

Джон залпом высасывает банку пива и морщится.

— Мы лжем все время и во всем.

— Естественно, профессия обязывает.

— А больше всего мы лжем в незначащих мелочах, чтобы скрыть, кто мы есть на самом деле: вы умеете играть в шахматы? Нет! Вы говорите по-китайски? Нет! Вы пьете? Нет! Вы знаете Харбин? Нет! Вы танцуете? Нет!

Билл улыбается горькой улыбкой:

— Я почти как ты, только время от времени говорю правду — чтобы запутать следы.

— Полгода назад Хелен приготовила спагетти под соусом болоньез и спросила, нравится ли мне. Я обожаю спагетти, и она прекрасно это знает. Но я был так вымотан в тот вечер, что машинально ответил: «Нет!» Она перебила всю посуду и ушла…

— Джон, забудь ее. Женщины знают свой предел страдания.

— Женщины? Зачем они вообще? Понимаешь, я теперь задаю себе массу вопросов. А смерть? Вот ты понял, что это такое?

— Я думаю об этом иногда. Смерть — это наша головная боль, вот и все.

— С тех пор как ушла Хелен, я больше не трушу, как раньше, не боюсь, что умру и оставлю ее одну на свете или что ее убьют мои враги. Вот только трахаться спокойно не могу. Когда лежу сверху, мне все время кажется, что сейчас кто-то войдет и всадит мне нож в спину. Понимаешь, я готов на все, лишь бы не умереть так — в чем мать родила и член торчит. Вопрос не в том когда, вопрос в другом: смешно или не смешно.

— Ты что-то много думаешь о смерти, Джон. Это твои сорок лет дают себя знать. У тебя кризис среднего возраста!

— Не знаю. Меня все достало. Помнишь, как мы в прошлом году в том баре в Бангкоке влезли на стол и устроили стриптиз?

— Девушки визжали от радости, а хозяйка хотела заключить с нами контракт.

— Ну вот, в тот вечер все и началось. Я вдруг понял, что мне от этого веселья скучно. С тех пор у меня не получается кончить. Что-то во мне сломалось. Я не могу забыться. Я существую… Почему, черт побери, я существую? В двадцать лет я верил в Америку, верил в демократию. Теперь я не верю больше ни во что! Я лгу ради лжецов, которые нас используют, я борюсь с лжецами, несогласными с нашей ложью. Это замкнутый круг, Билл. Меня достало!

Пьяный Джон горько рыдает.

В номере отеля «Кунь Лунь».

Билл Каплан просыпается и смотрит на часы. Четыре часа двадцать три минуты. В ногах кровати беззвучно мерцает телевизор. На экране мужчина мастурбирует над открытым женским ртом.

Ему вспоминается, что он пришел сюда мертвецки пьяным и трахнул стюардессу, включив для разогрева порнофильм. Он косится на кровать. Девушка с раскосыми глазами еще спит. Как бишь ее зовут? Имя уже забылось. Он бесшумно одевается в потемках и выскальзывает из номера, будто вор.

Снаружи — не знающий отдыха Пекин. Сквозь легкую пелену смога над мегаполисом, вмещающим семнадцать миллионов коренных жителей и иммигрантов, проступают строительные леса в огоньках, слышен далекий гул стройки, перемежающийся визгом шин проносящихся по эстакадам автомобилей. Билл подзывает такси. К счастью, название своего отеля он не забыл.

Стоя под душем, он энергично намыливается. И тут перед его мысленным взором вдруг возникает лицо Аямэй. Он отчетливо видит ее густые брови, прямые ресницы, придающие ей вид девочки-дикарки. Ее взгляд устремлен на него. Глаза такие же, как у лабрадора, когда он глядит на своего хозяина, — полные страсти и снисхождения. Билл трясет головой, и видение исчезает.

Чемодан лежит на кровати, уже собранный. Перед тем как спрятать в портфель портрет Аямэй, полученный от Чжан Ина, Билл еще раз смотрит на него. Улыбается, отметив, что ноги у нее были тоньше, а грудь совсем плоская. Она сидит, отвернув голову. Ему виден только затылок. Но он угадывает счастливое выражение на ее освещенном солнцем лице, обернутом к Пекину, которого больше нет. Это безмятежное счастье словно затягивает его, и он оказывается вместе с девочкой на вершине холма. Она бежит к нему, кидается на шею. Свободной рукой показывает ему на золотые крыши Запретного города и развалины Дворца вечной весны.

Захлопнув дверь номера, Билл ныряет в лифт.

Ловит такси и мчится в аэропорт.

Прощай, Пекин, город о шести кольцевых дорогах, город, взбудораженный в преддверии Олимпийских игр, город, в котором живут под одним небом Ин и Джон, строитель и шпион, оба накрытые с головой его невыносимой безмерностью.

Париж, 21, площадь Эдмона Ростана, четвертый этаж.

Джонатан бросает багаж на пол в прихожей.

Распахивает окна и ставни.

Перед ним серое небо. Лениво накрапывает дождь над Люксембургским садом. Аллеи пусты. Сад еще не открыт. Только одна перемена в этом незыблемом пейзаже: большой каштан покрылся листвой. Больше не видно Эйфелеву башню.

Идет дождь. Тысячи, миллионы капель, прозрачных иголочек, незрячих глаз. Они разбиваются о его голову, катятся по лицу, затекают в рот, сползают на грудь. В самолете на обратном пути Джонатан продумал мизансцену и приготовил двусмысленную речь для Аямэй. Его обычные шуточки скроют закодированное послание: он по ней скучал. Выйдя из-под душа, он приступает к бритью. Лицо в зеркале напоминает ему отцовское. Как может он не презирать себя? Нет. Он этого не сделает. Не поднимется к ней, не скользнет ужом в ее постель, не стиснет ее в объятиях. Он позвонит ей с работы, сообщит, что вернулся. Эта квартира — не его. Имя Джонатан тоже чужое, временное. Он не знает, где будет жить и как зваться через год. Он даже не вполне уверен, что сегодня его день рождения.

Он помнит даты рождения тех, кем ему приходилось быть. Знает наизусть дни именин своих фиктивных родителей. Некому напомнить ему, в какой день он появился на свет. Некому, с тех пор как его отец, бывший шпион ЦРУ, исчез в Вене, чтобы всплыть затем в Москве, а мать, страдающая болезнью Альцгеймера, окончательно потеряла память.

«Человек спасется, если перестанет смотреть в зеркало», — сказал однажды его объект. Она права. Там, в зазеркалье, другой мир, в котором живут Аямэй, навеки недоступные Джонатанам.

Аямэй целует его, обнимает, прижимается всем телом и убегает куда-то. Потом возвращается. Краснея, садится напротив него.

— Ты вернулся утром?

— Да.

— Работал сегодня?

— Да.

— Устал?

— Нет.

— Почему ты не дал мне приготовить ужин?

— Я все заказал в ресторане по дороге. Так быстрее.

— Ты какой-то странный сегодня… тебе грустно. Почему?

— Мне грустно? Может быть… Устал немного.

— Я сделаю тебе массаж.

Она встает и склоняется над ним сзади. Мнет его плечи, обхватывает руками голову. Он не противится, позволяя пальцам китаянки гладить его виски, закрывает глаза. Ему хочется быть с ней ласковым. Хочется рассказать ей о своей поездке. Хочется поделиться с ней всем, что он увидел, узнал, пережил с рождения до сегодняшнего дня. Хочется рассказать о необыкновенных людях, с которыми он встречался, о странных женщинах, которыми прельщался. Хочется рассказать, сколько раз он рисковал и каких избежал опасностей. Он бы и не солгал. Разве что преувеличил бы, немного приукрасил факты, чтобы поразить ее. Увидеть бы, как округлятся ее глаза, услышать ее смех и восторженные ахи. Пусть она сойдет с ума от восторга.

Увы, он не герой. Ему не хватает мужества даже признаться самому себе, что он счастлив, когда она его массирует. До кончиков ногтей он чувствует негу, но принять это блаженство не имеет сил.

Подняв руку, он перехватывает ее запястье. С его губ срывается ложь:

— Сегодня день рождения моей матери. Я хочу отпраздновать его с тобой.

Запрокинув голову, он смотрит на приближающееся лицо Аямэй. Ее черные глаза жгут его.

— Я счастлива, что мы отпразднуем его вместе.

Ему тоже хочется улыбнуться. Но он хмурит брови и говорит ворчливо: