Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова - Николай Лейкин

Как ни жалко было мне расставаться с навеянными картинами, но я встал с постели и принялся за чашку душистого мокко.

— Дворник пришел! — доложил мне лакей. Я велел его позвать.

— Хозяин прислал вам объявить, что с будущего месяца он сбавляет с вас десять рублей в месяц за квартиру, — проговорил он и поклонился.

— Благодари твоего благородного домовладельца! — отвечал я и предложил ему водки.

— Покорно благодарю-с! Я только за обедом употребляю, сегодня к тому же мы идем в Соляной городок слушать лекции о Святой земле. Эти лекции нас совсем отучили от вина: не хотите ли вот книжечку почитать?.. — и он подал мне брошюру. — Очень занятная!

Я взглянул, умилился и невольно восторжествовал за успех нашей родной русской сцены. Передо мной был портрет знаменитого русского актера Сазонова, в знаменитой роли последнего из замечательнейшей пьесы «Со ступеньки на ступеньку». Портрет этот составлял приложение к брошюрке, заключающей в себе знаменитые куплеты из сейчас названной пьесы.

— Наконец-то и наши русские актеры начинают издавать свои изображения в ролях, принесших им всемирную известность! — подумал я и радостно потер руки. — И ведь какова скромность! Нет, чтобы издать себя в роли Шейлока, Лира, Гамлета, Франца Мора, Фигаро, Фамусова или лучше Хлестакова, а начинают с роли посыльного. Что иностранные знаменитости? Нет, вам далеко до нас! Как до звезды небесной далеко.

— Одеваться! — крикнул я и через четверть часа был уже на улице.

Я шел по Разъезжей улице. Птицы радостно пели на кровле домов. Нарядно одетые мастеровые и фабричные толпами стояли у кабаков и хвалили честность хозяев, прибавивших им задельную плату.

— Мясо-то как подешевело! Мясо-то, — говорила какая-то скромно, но чисто одетая старушка другой старушке. — Вы сегодня вечером куда?

— В народный театр Малафеева! Нынче можно, матушка, и пороскошничать. У меня две дочки на службе: одна в Почтамте, другая в Контроле.

Я зашел в лавку купить перчатки. У прилавка стоял мужичок в новых валенках и тулупе; он расплачивался с приказчиком за купленный ситец.

— Хоть ты и не торговался, земляк, но все-таки я тебе полтину уступаю! — проговорил приказчик, сдавая ему сдачу.

По дороге мне попадались знакомые.

— Слышал, ростовщиков подтянули? — проговорил один.

— Слышал, около театров нет уже ни одного барышника и билеты можно покупать прямо из кассы! — проговорил другой.

— В великом посту разрешены русские и оперные представления, и поговаривают, что к весне будут разрешены частные театры, — приветствовал меня другой.

Все это, конечно, мелкие факты, но они меня несказанно радовали, и я шел, посвистывая. Меня остановил знакомый артиллерийский офицер в мундире с «иголочки».

— Здравствуй! а я могу тебе сообщить самую приятную новость! — проговорил он. — Во-первых, всем бенефисным актерам прибавлено по второму бенефису, а во-вторых, московское и петербургское купечества пожертвовали огромную сумму на устройство реальных школ.

— Ты куда теперь? — спросил я его.

— Я иду на блины к одному достоуважаемому мещанину, занимающемуся свозом мусора, — отвечал артиллерист. — У него сегодня блины. Он празднует сдачу своего сына в солдаты.

— А, коли так, то и удерживать не смею. А я на Марсово поле посмотреть, как веселится наш простолюдин.

— Касьян Иваныч! — окликнул меня кто-то.

Я обернулся. Это был генерал. Он сидел в санях. Рядом с ним сидел купец в лисьей шубе. Я раскланялся.

— Приходите к нам сегодня обедать! — продолжал генерал. — У меня сегодня помолвка. Я выдаю мою дочь за его сына. — И генерал указал на купца. Я поблагодарил и раскланялся. Генеральские сани тронулись.

— Боже мой, каких времен мы дожили! Даже и сословных предрассудков не существует и во всем равенство! — подумал я и радостно потер руки.

Мне захотелось курить; я вошел в табачную лавку и спросил себе папирос фабрики купца капитана Патканова.

— Были, да все вышли! — любезно отвечал табачник. — Я бы с удовольствием услужил вам и послал бы своего ученика в другую табачную за этими папиросами, но ученика моего нет в лавке. Он теперь в воскресной школе, куда мы его посылаем каждый праздник.

Я поблагодарил хозяина и вышел на улицу.

— О! грамотность, грамотность! Наконец-то ты начинаешь процветать и запускать широкие корни в народную массу! — громко воскликнул я и очутился на Чернышевой мосту.

— Апельсинчики! Яблочки! — выкрикивала на все лады торговка, окутанная в теплый байковый платок и протягивавшая проходящему народу немного подгнившие плоды.

— Купим по штучке!.. — сказал какой-то мастеровой.

— Нельзя. Гигиена запрещает употреблять в пищу гнилые плоды, — заметил ему на это другой мастеровой. — Это не что иное, как рассадник болезней. Разве ты не был на лекции о гигиене, которую читали в Орфеуме?

Первый мастеровой промолчал, потупился и покраснел.

Я положительно торжествовал, но торжество мое не должно было этим закончиться. Судьба дала мне случай видеть кой-что еще более торжественное. При повороте с площади в Театральную улицу я увидел едущую во всю прыть коляску. В коляске сидел мой знакомый, балабаевский городской голова. Он был в треуголке и на нем были надеты один на другой два мундира…

В это время ко мне в комнату вошла генеральша.

— Ну, что, пишешь? — проговорила она.

— Пишу-с.

— А ну-ко прочти! Я начал читать.

— Превосходно, превосходно! — заговорила она. — Вот видишь: ведь можешь же писать как следует! Продолжай и впредь так. Отныне ты будешь получать от меня за каждую подобную статью по пятиалтынному, и это составит важное подспорье для твоей газеты.

После такой похвалы моему умению писать как следует генеральша, довольная мною, вышла тихими шагами из комнаты.

20 февраля

Что ни говори, а городовой Вукол Мухолов прекрасный и преполезный человек для моей газеты «Сын Гостиного Двора». Он обладает бездною знания, всеведения, вездесущия и практичности. Всякое происшествие, даже хоть бы имевшее место под землею, и то известно ему до мельчайших подробностей, все материальные выгоды, которые может извлечь редактор-издатель из своей газеты, знакомы ему до подноготности. И всем этим знанием, и всей этой практичностью он всецело делится со мною! На днях, например, он сообщил мне важную отрасль дохода, которую я могу извлекать из моей газеты, и сегодня же дал мне случай нажить этим способом хорошую копейку. Он познакомил меня… Но лучше я передам вкратце мой разговор с городовым Мухоловым.

Пришел он ко мне на днях; как водится спросил водки, — как водится, выпил и крякнул.

Я тоже выпил, потер руки и улыбнулся.

— Что улыбаешься? Или радость какая-нибудь есть? — спросил он.

— Есть, — отвечал я. — Ты знаешь, что я получил от генеральши выговор за резкое направление в моей газете «Сын Гостиного Двора», с приказом сделаться благонамеренным журналистом. С этой целью я написал самый благонамеренный фельетон, который поместил в последнем нумере моей газеты. Генеральше этот фельетон очень понравился, и она обещала мне давать за каждую подобную статью по пятиалтынному, а это составляет важное подспорье для моей газеты.

— Значит, получаешь субсидию? Прекрасно! Давно бы пора! — воскликнул он.

— Как ты назвал? Как? — переспросил я.

— Субсидию!.. — отчетливо проговорил он снова.

— Но что же это за слово такое? Что оно обозначает?

— Чудак! Сделался редактором-издателем газеты, а не знаешь, что такое субсидия! Это заповедная мечта каждого начинающего журналиста!

— Чего же ты кричишь? Ты лучше расскажи толком!..

Городовой Мухолов выпил рюмку водки, крякнул и начал:

— Изволь… Видишь, ты, например, миловидную девочку, некогда бегавшую с корзинкой из магазина, а теперь разъезжающую по Невскому на рысаках, — знай, что эта девочка получает субсидию; видишь франта в бриллиантовых перстнях, сорящего деньги по французским ресторанам, тогда как прежде он бегал в пальтишке, подбитом ветром, в греческую кухмистерскую, — знай, что франт этот получает субсидию; видишь мелкую чиновную птаху, манкирующую службою и появляющуюся во всех увеселительных местах, тогда как жена его сбежала от него на квартиру, нанятую ей его начальником, — знай, что чиновная птаха эта получает субсидию; видишь журналиста при пятистах подписчиках, уже два года защищающего идеи заштатных генералов, — знай, что журналист этот получает субсидию; видишь…

— Довольно! Довольно! — перебил я Мухолова. — Понял!

— Еще бы не понять! Дело вообще простое… Так как же ты намерен поступать насчет грабежа? Сделавшись благонамеренным журналистом, будешь бить, как говорится, по всем трем и драть «со всех и вся» или ограничишься только пятиалтынными, получаемыми от твоей генеральши?