Львиное Око - Лейла Вертенбейкер

— Там водятся львы, — проговорила я, дрожа от страха и восторга и представляя себе этих больших великолепных кошек, — леопарды и тигры!

— Это недалеко от Борнео, — заметил Ван. — Суматра — подходящее место лишь для змей да аллигаторов. Оставайтесь здесь, Маргерит.

Мои друзья повсюду возили меня, оберегали. Вскоре я перестала скучать по Руди и почувствовала себя молоденькой девушкой. Мы играли в теннис на пару со Схутом и всякий раз выигрывали. Он флиртовал со мною, но так легкомысленно, что я не возражала против его ухаживаний. Каждый вечер вместе ходили в гости.

Чета Ван Рееде поехала в Теемланг, неподалеку от Маланга, и пригласила с собой меня вместе с Кати, Бэндой-Луизой, ее кормилицей и Норманом. Я написала Руди и попросила денег, чтобы приобрести кое-что для Медана, но он прислал короткое сердитое письмо. Я все же поехала, не сообщив Руди, куда еду.

Когда я вернулась, меня ждало письмо, в котором было немного денег. Письмо пролежало несколько дней в Маланге. Город этот все-таки осуществил свою давнишнюю угрозу. Прочла письмо я слишком поздно. Руди велел приезжать немедленно.

Перед отъездом из Сурабаджа, чтобы сесть на судно, отплывающее в Батавию, откуда нам предстояло добираться до Суматры, я отправилась за покупками и истратила деньги до единого цента. Даже на телеграмму не осталось, и я послала Руди открытку.

Упаковывая все симпатичные вещи, которые я купила, я мысленно прощалась с веселой жизнью в Маланге, Янтье гладил меня по мокрым щекам.

— Не плачь, Maman, — повторял он милым голоском. — Не плачь.

— Ах, Янтье, — проговорила я, обнимая своего ребенка. — Живи счастливо! А моя жизнь кончена. Я еду умирать на Суматру, где даже львы и тигры не водятся.

X

ГЕРШИ. 1899 год

Мы сидели на палубе, наблюдая, как юго-западный муссон волнует поверхность Яванского моря. По проливу Бангка под парусами, надутыми ветром, носились лодки. Мы шли вдоль побережья, держа курс на Малаккский пролив, и могли разглядеть в глубине острова болота и джунгли.

— Я ведь никогда не был к северу от экватора, правда? — спросил Янтье.

— А ты знаешь, Янтье, что если станешь выливать воду из ванны, то в Северном полушарии струя будет закручиваться в одну сторону, а в Южном — в другую?

— А если посередине?

— Течет прямо. Буль-буль.

— Я верчусь на юг, — произнес Янтье и стал крутиться вокруг собственной оси. — Я волчок.

— Ты мой обожаемый-любимый-котенок-лапочка, родившийся к югу от экватора. Норман-Янтье-волчок, — ответила я.

Подошли двое мужчин и стали наблюдать за Янтье. Один из них был приземистый голландец в белой льняной паре, а другой — немец с бородкой и усами, подстриженными под кайзера Вильгельма.

— Такая жара, а ему нипочем, — произнес немец, поднимая свой шлем. — Вот пример для туземцев.

— Какой восхитительный мальчуган, — заметил голландец.

Немца звали герр фон Керих, одно плечо у него было выше другого, левый локоть он прижимал к боку, так что кисть болталась. Выяснилось, что его брат женат на моей «кузине» Катринке, падчерице Хельги, моей мачехи, и что они живут в Медане. Мы стали говорить о том, до чего тесен мир, и я сказала, что буду рада увидеться с ней. Герр фон Керих заявил, что он вообще против смешанных браков, но ведь, в конце концов, Катринка родственница султана Дели. Минхеер Схопейс работал в меданском филиале делийской фирмы «Маатсшаппи» и каждый год ездил в Амстердам для участия в табачных аукционах у Фраскатти.

Трапезовали мы вместе в салоне, где обедавшие толковали о том, что туземцы Суматры ленивее яванцев и даже не хотят зарабатывать. Меня предупредили, что наступает пора штормов, и поэтому, ложась спать, нужно покрепче привязываться.

Та ночь была штормовой, и мы с Янтье не спали. Мы с ним затеяли игру: наклонялись то в одну сторону, то в другую и делали вид, будто боимся непрерывного грохота, хотя именно так оно и было. Кати и Бэнда-Луиза лежали спокойно, покачиваясь с боку на бок. Пристегнутые широкими кожаными ремнями, они не просыпались, несмотря на то что трещала мебель в каюте.

Судно, плавно покачиваясь на волнах, стало приближаться к берегу, и на нас повеяло жаркой волной. Руди на причале не было. Я почувствовала угрызения совести оттого, что не отправила телеграмму и так долго мешкала с отъездом. Потом решила, что расстраиваться нечего. Разве я не заслужила того короткого периода свободной, счастливой жизни? Ведь отныне я стану Руди милой, послушной женой.

Когда мы ехали на автомобиле в Медан, я увидела цветы фута два в поперечнике, которые росли среди гигантских зеленых кустов и бабочек размером с птиц. Было так жарко, что Янтье и Бэнда-Луиза лежали в изнеможении. По телу у меня струился пот.

Медан приятно поразил меня. Это был современный, опрятный город, с широкими улицами, недавно выстроенными зданиями контор и великолепной старинной мечетью. Дом наш представлял собою одно из многих бунгало, окружавших город кольцом. Руди уже ждал нас.

Я тотчас поняла, что он пил, хотя не услышала от него ни слова упрека. Он только сказал, что не знал, когда мы приедем, и поэтому не встретил нас, хотя уже больше недели сидит безвыездно дома. На ужин подали холодное блюдо. Руди уложил Янтье в постель, а я отнесла свои вещи в комнату, которая, по словам Руди, была приготовлена для меня. Комната Янтье соседствовала с кабинетом Руди, а Кати с Бэндой-Луизой расположились в большой комнате против кухни.

Когда мы остались одни, Руди сказал, что надеется, я не стану возражать против нашего небольшого дома, это необходимо для того, чтобы сократить расходы. Во время разговора он вертел в руках рукоятку сабли и почти не смотрел на меня.

Я занервничала, чувствуя себя виноватой, искренне заявила, что постараюсь тратить как можно меньше.

— Как же иначе, — оборвал он меня. — Уж я об этом позабочусь. Оставшись один, я долго думал, моя милая, и многое понял. Особенно за последнюю неделю. Даже в моем возрасте можно кое-чему научиться. Стоит дать женщине или туземцу палец — они всю руку откусят.

— Руди, дорогой, — запротестовала я, — ты несправедлив…

— Ты говоришь о справедливости! — Несмотря на ровный, вежливый тон, в голосе Руди послышались гневные нотки. — Справедливость? Всепрощение до добра не доводит. Это все, что я могу сказать. Я перевернул эту страницу жизни. Три дня назад ко мне привели одного солдата, уличенного в воровстве. Знаешь, что я сделал? Велел высечь его в присутствии всего полка и на пять лет отправил в тюрьму. Это его научит уму-разуму. Вот так-то.

— Боже мой, Боже мой, — проговорила я, ломая руки. — Так наказать беднягу? Неужели ты?.. Как это ужасно.

— Ну, хватит. Можешь подыскать себе завтра повариху. Присмотри за Кати, пока я не нашел кого-нибудь получше. По-моему, дети плохо выглядят.

— Они здоровы, — возразила я. — Это из-за путешествия и жары…

— Мне не нужны оправдания, — отвечал Руди. Вложив саблю в ножны, он поднялся, прямой как штык, если бы не брюшко. — Спокойной ночи, дорогая женушка. — Прикоснувшись тонкими губами к моей щеке, он круто повернулся и вышел.

Это я была во всем виновата. Если бы я приехала вовремя, он, возможно, не вынес бы бедному солдату столь суровый приговор, хотя публичного наказания, пожалуй, и не отменил бы.

Утром ко мне пришла молодая женщина по имени Ноона и сказала, что хорошо стряпает. Жалованье она попросила мизерное, и я тотчас взяла ее. Потом сама отправилась на базар, как делала это в Леувардене, исполненная самых добрых намерений.

Жители Медана заявляли, что мы идеальная пара. Руди был таким примерным супругом, что никогда не ходил в «Серкл» и не участвовал в «мальчишниках». Иногда мы вдвоем ужинали в ресторане, но чаще всего вечерами никуда не ходили. Кроме того, когда это ему удавалось, Руди забегал домой и в дневное время. Целыми часами он возился с детьми, качал Бэнду-Луизу, посадив ее на колено, или учил ходить, а с Норманом затевал военные игры.

Про меня же говорили, что я привязана к мужу и не спускаю с него глаз, будто бы угадываю каждое его желание. Мужья укоряли своих жен за то, что они не стремятся походить на меня.

Домашнее хозяйство у нас было налажено превосходно, и, когда мы принимали гостей, никаких неурядиц, характерных для семейств, в которых прислуга была из ленивых туземцев, не наблюдалось. Ноона и Кати, которые почти не разговаривали друг с другом, распределили обязанности между собой. Кати всей душой была предана Бэнде-Луизе, и Руди заявил, что она сможет остаться в доме, если будет в точности выполнять все его распоряжения. Перед уходом на службу он составлял для Нооны меню своим энергичным почерком. Я старательно переводила эти записи обеим женщинам.

По словам Руди, Норману, который достаточно подрос, следовало как можно меньше общаться с женщинами. Ему разрешалось играть со сверстниками, жившими рядом, только чтобы предупреждал, куда уходит. Я тоже была «свободна» при условии, что докладывала Руди, чем занималась, куда ходила и что именно говорила.