Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

Сергей Кузьмич замолчал, как бы оживляя в памяти прошедшее, посидел несколько минут, рассматривая мозоли на своих ладонях, затем отмахнулся от чего-то рукой и снова заговорил:

— Приезжает в эту пору к нам парень один. В завклубы. Я его и раньше в районе видывал, чего-то он мне сразу не понравился. А Валька на глазах переменилась, ни одного вечера дома не сидит. Раньше книги по вечерам читала, подруги к ней ходили, а тут все клуб да клуб. Игорь этот, который завклубом, большую пьесу ставить надумал. Вот и ее участвовать пригласил. То она роль учит, то на танцы бегает. Танцы чуть не каждый день. А домой почти за полночь приходит.

Заходил Игорь к ней. Будто по пути. Парень, конечно, видный, да глаза как у блудливого кота. Раза два бывал, потом бросил. Понял, что не нравится он нам с женой. Стелет он с виду мягко: «Сергей Кузьмич, Сергей Кузьмич! Папаша! Старики еще многому могут нас поучить». И прочее. Говорит, а у самого улыбочка: «Дурак, мол, ты, старик. Всех вас на один пятак купить можно». Я с ним не больно приветливо обошелся, ну он и отступился ходить.

Прошло этак месяца два. Поставили наши артисты пьесу. Хорошо получилось. Приезжали из района, хвалили. Отобрали на смотр. Игорь, значит, повышение получил. Решили его перевести в районный Дом культуры. А он отказался: «Я, слышь, к колхозной жизни привержен. Хочу всегда в низовых клубах работать. Только прошу рассчитать меня, так как поеду в родную область. У меня там в колхозе мать-старушка. Пять лет дома не живу. Я ей помогу и самодеятельность подыму». Поуговаривали его и отпустили. Характеристику дали — лучше не надо.

Я немного на себя тут погрешил. Ругал, думаю, парня, а он вон какой! Не понял, видишь ли, зачем он это сделал. Как и других, охмурил он меня.

А про Вальку всякие толки по деревне пошли. Поздно домой возвращается, бывает неизвестно где. Работы, конечно, у ней поменьше: дело к зиме, уборка кончилась, но все же и к работе она похолодела. Известно, ночь не поспишь, так много ли наработаешь. Бабы говорили, что видели, как она от Игоря выходила. Он не при деле в это время жил — все ждал работника вместо себя, кому бы клуб сдать.

Наконец новый завклуб приехал. Начал Игорь дела сдавать. А Валька в открытую любовь с ним крутит. Решил я с ней побеседовать. Хоть и не отец, а все же не посторонний. Она для меня почти как дочка была. Ждал случая, подходящего, да так и не дождался. Пришлось прямо ни с того ни с сего после обеда заговорить.

Приступил я это издалека. А она посмотрела на меня в упор — глаза у нее хорошие — и говорит: «Вы, поди, дядя Сережа, про завклубом? Так прямо и скажите». Завклубом назвала, а не Игорем. Я говорю: «Да, про Игоря, мол. Давно хотел побеседовать». Она спрашивает: «Не нравится он вам?» — «Не особенно, отвечаю, но я не девчонка, в этих делах не больно понимаю. Правда, дело он, видимо, знает и самодеятельность любит». Тут она и подъехать мне не дала, огорошила: «Ничего он, как я посмотрю, кроме одного себя, не любит. И не к матери он едет, а просто отсюда сбегает. Хорошую характеристику получил и спешит удрать, потому боится, как бы кое-кто ее не испортил». — «Так что ж это, — рассердился я, — ты с ним знакомство водишь? Негодник он этакий!» — «Так уж, дескать, получилось — ничего не попишешь».

Вспомнил я тогда и разговор в Любкиной комнате, и все прочее. «Хоть уж добейся в таком разе, чтобы расписался он с тобой, что ли», — уже в открытую, прямым порядком прошу. Сидит, понимаешь, как ни в чем не бывало и даже чуток улыбается. «Плохому, говорит, дядя Сережа, учите. С нехорошим человеком росписи добиваться, жизнь с ним связывать». Слыхали! Вот и попробуй, поговори.

Любке бы я, ей-богу, порку закатил, а тут как же… Но не отступаю: «И такого, Валька, можно человеком сделать. Может, он не так уж плох, может, еще совсем другим будет». — «Вряд ли, говорит, дядя Сережа. Я с детства, слышь, с одним таким познакомилась. Отец с матерью разошелся, отчим у меня был. Работал на станции, а домой ничего не приносил: все пропивал. Мать терпела, терпела, да и обижаться стала. Отчим ее бить. Сам он был инвалид, на деревяшке, а бить ухитрялся сильно. Как мать ни оборонялась — все равно ей попадало. Чуть не каждый день это повторялось. Смотрела я, смотрела, да и вступилась за мать. Дали ему взбучку, немного поутих. Бояться стал, пил меньше, а все равно подлецом остался. Горбатого — могила исправит».

Поспорил я, поспорил и попустился. Ничего и придумать не мог. Дня через два Игорь прощаться зашел. Я еще ему руку подал. Прошли они с Валькой в ее комнатушку, а я у двери встал. За всю жизнь первый раз подслушивал: думал, авось узнаю побольше да Вальке чем-то помогу. Он говорит: «Все-таки необходимо мне уезжать — с матерью очень плохо». А Валька засмеялась как-то странно и ему на «вы»: «А это не вы ли Соне Кудрявцевой сообщили, что у вас мать давно умерла? Я ведь знаю, зачем вы зашли: боитесь, что после того как у меня ребенок будет, я плакаться да жаловаться начну. Боитесь, что вас разыщу и подмочу вам репутацию. Поэтому и зашли: обманул, мол, деревенскую дуру, но все же зайду на прощанье, вызову к себе сочувствие, и она меня меньше плохим вспоминать будет, а еще лучше поверит всему и простит. Эх вы! Да я вас давно поняла. Сначала вот чуть ошиблась. Поверила было… А бояться нечего. От такого, как вы, никогда ничего не потребую. Живите себе спокойно, только больше мне на глаза не кажитесь!»

Вылетел он пулей мимо меня. К двери — и до свиданья. Красный был, что тебе рак: все-таки малость проняло…

Сергей Кузьмич умолк и полез в карман за папиросами. Багровый отблеск догоравшего костра освещал его нахмуренное лицо, которое казалось теперь печальным и словно бы обиженным.

— Ну, а дальше? — поинтересовался Широков. — Чего ж дальше-то? Как оно там?

— А что «как»? — неохотно продолжил Сергей Кузьмич. — Известно, что дальше… Родила. Когда я ее из больницы вез, попросила в сельсовет привернуть. Получила сразу свидетельство о рождении сына, не затягивая, значит. Чтобы все честь по чести. Фамилию ему, конечно, свою. Отчество, понимаешь, тоже от себя… Валентиной ведь ее зовут. Ну, и вышел Константин Валентинович, сын своей матери. Здоровый мальчишка растет.

Да. Еще там, в сельсовете, секретарша — настырная такая у нас бабенка, никакого такту нет — стала допытываться: «А нельзя ли, говорит, полюбопытствовать, кто у этого чудесного парня папаша?» Вот ведь! Валька хоть бы бровью повела, не смутилась ни капли. «Нельзя», — говорит. Секретарша опять, будто бы между прочим, а сама зубы моет: «Что ж, соглашается, нельзя так нельзя. Правда, шила в мешке не скроешь: вырастет, и выльется все наружу. Сразу будет видно, на кого похож». И опять Валька хоть бы что, на все ответ приготовила. Поглядела на секретаршу, как на пустое место. «Ничего, слышь, не беспокойтесь. Этот сын никогда не будет похож на своего отца!» Так и отмочила. Секретарше и крыть нечем… Вот ведь она какая, Валька-то. Тут и разберись, что она за человек. Никак я ее не пойму. Давно думал вам рассказать, как вот вы ее рассудить возьметесь? Да-а…

Сергей Кузьмич подождал отклика на свой полувопрос, не дождался и перевел взгляд с костра на слушателей… Панин спал. На его губах застыла ироническая улыбка. Комар, воспользовавшись сном наследника Гоголя и Щедрина, наливался кровью на его шее. Широков при мерцающем свете костра быстро черкал что-то на блокнотном листке. Карандаш от нажима то и дело прокалывал бумагу.

Слов, обращенных к нему, поэт не расслышал.

Наследник Елисеева

Город недавно родился, и Сергею порядком досталось, пока он разыскивал квартиру Нины. То его посылали в одну сторону, то в другую. Жители еще сами не разобрались в названиях улиц как следует и путались. Да и некоторые улицы состояли пока из одного дома, за которым открывался огромный пустырь. И Сергей колесил по этим пустырям, затем попадал на ярко освещенные, вполне благоустроенные улицы и снова углублялся в темные заснеженные пустыри.

Наконец он отыскал нужную улицу и нужный дом. Взошел на третий этаж и остановился у двери, за которой жила Нина.

В школе он был влюблен в Нину. И все знали об этом и не удивлялись: половина мальчишек класса была влюблена в Нину. Нина была и симпатичная, и училась хорошо, и, что особенно привлекало в ней, по суждениям своим казалась значительно взрослей и разносторонней одноклассниц.

А теперь, конечно, все у Сергея давно прошло. Но в душе сохранилось приятно-грустное воспоминание, и хотелось увидеть Нину, и поговорить, и вспомнить. Сергей позвонил.

Дверь открыла Нина. Была она такая же симпатичная. Нет, несколько даже похорошела. Стояла перед Сергеем изящная молодая женщина, и в ее карих, немного изумленных глазах малюсенькими блестками вздрагивала радостная усмешка.

— Сережка! Ты? Вот неожиданность… Да какими судьбами ты здесь оказался?

Она забрасывала его вопросами, пока он раздевался и проходил в гостиную, обставленную очень прилично и со вкусом. Слушала его ответы и полуотвечала за него сама: