Живущий в последний раз - Генри Олди

Ну вот, а тут даже и плиты нет, железяка торчит кривая, мать ее размать…

— Эй, гробокопатели! — поношенный камзол Арельо мелькнул на гребне холма, и следом за ним начал выползать Вяленый, грызя оставшиеся ногти на покалеченной руке. — Ну как, груз сняли?

— Сняли, сняли, — огрызнулся Слюнь, — и груз сняли, и штаны сняли, ждем давно…

Четыре откаченных в сторону валуна, ранее образовывавшие неправильный ромб, открыли три потрескавшихся плиты и некий предмет, названный Слюнем "кривой железякой" — чем он, собственно, и был.

— Глянь, Удав, — приказал Вером. — Твое время, твоя забота…

Удав скользнул вниз и прошелся вдоль плит, внимательно их разглядывая, потом подозвал Гро и указал на ближнюю к нему, ничем не отличавшуюся от остальных.

— Стань сюда. Топай, — сказал Удав, стряхивая с рубахи Гро налипший песок. — Здесь топай, в центре. И посильнее, с задором. А ты, Слюнь, вон на правой топать будешь. И не волынь, красавчик, а то велю головой биться, она у тебя лучше любого лома…

После подобного напутствия Вяленый присел у железного прута и обеими руками вцепился в его изгиб.

— Давай, ребята, — заорал он, наливаясь кровью, и по жилистым рукам заструились крутые багровые вены. — Давай, топай, Гро, подохнем же ни за грош, если обломится, топай, Слюнь, милый, давай!..

Слюнь бешено скакал по выделенной ему плите, вопя нечленораздельное, маленькая голова Вяленого дергалась и моталась на тощей шее, Гро отплясывал первобытный танец по стертому древнему шрифту; и край каменной доски закряхтел и стал приподниматься.

— Падай, Гро! — неожиданно взвыл Удав и рухнул на спину с оторванным прутом в руках. Резко вздыбившись, плита закачалась и сползла набок, открывая черный смердящий провал. Гро уже валялся в стороне, животом прижимая к спасительной земле свой драгоценный лей.

Взмокший Слюнь подкатился к дыре и глянул на бледного дрожащего Удава.

— Ну и зачем надо было падать? — поинтересовался он. — Слез бы Гро тихо-мирно, оно ж не на него валилось, так нет, мордой в пыль обязательно…

Подошедший Арельо дружески похлопал Слюня по перепачканной физиономии.

— Молодец, кучерявый, хорошо топал, с душой, — улыбнулся Арельо, нагибаясь и запуская руку в открывшийся лаз. Он пошарил там, выпрямился и повернулся к Удаву.

— Тетива сгнила, — сказал Вером. — Потому и не выстрелил. А так все в порядке.

Гро отряхнулся и стал подтягивать колки лея. Слюнь сидел, тупо уставившись в провал.

— Ну ладно, а я-то зачем топал? — спросил Слюнь.

И графство задрожит, когдаЛесной взметая прах,Из леса вылетит бедаНа взмыленных конях.

— Не могу я, Ангмар, боюсь, дико мне, есть уже — и то плохо стала, поперек глотки стоит и вниз не падает, не могу я так, Анг, совсем, совсем…

Толстуха Нола тряслась, как в лихорадке, все ее рыхлое тело колыхалось в беззвучной истерике, и даже крепкая пятерня вислоплечего Ангмара, сжавшая плечо женщины, не могла унять нервной дрожи.

— Да, ладно, лапа, чего ты трепыхаешься? Всего и забот-то — ходи, подмигивай да подглядывай; сама ж говорила — тюхи они, один этот, как его, Вером, так не съест он тебя, тебя съесть — это полк нужен, с выпивкой… Ну, разложит где, так не убудет тебя, да и мужик он видный…

— Видный… Ты хоть думай, Анг, что мелешь… Они вчера как плиту отвалили, так змеюка ихняя с певуном вроде к Фолансу пошли, а главный с этим, с кобельком кучерявым, в дыру полезли. Я поближе подошла, а оттуда смердит, как из труповозки, и сыростью вроде тянет; а потом как загудит трубой: "У-у-у-у!" — и тихо опять, как в могиле. Я — бежать, а ноги ни с места. Гляжу — певун рядом сидит, мурлычет чего-то, а я в ремне игранья его запуталась… Ну, я в вой, а мне пальцы корявые в рот, и ловко так, ты ж глотку мою знаешь, Ангмар, а тут давлюсь — и ни звука! Стихла я, и хватка полегчала; стоит сзади змей их копченый и хихикает: "Будь у тебя уши, говорит, баба ты глупая, башмак разношенный, уши пошире сокровищ твоих женских, так ты б за лигу слышала, как мужики подходят. Гляди, ржет, — а глазищи холодные-холодные, — гляди, заново невинной сделаем, жилами воловьими, что на струны идут: а то нитки на тебе лопаться будут…"

Я улыбнуться силюсь, а из дыры снова: "У-у-у-у!" — и кучерявый соплей вылетает, а за ним пахан их и вслед: "У-у-ублюдок! Еще раз влезешь, где не просят — там оставлю! И плитой наново завалю…"

После огляделся и душевно так — пусти, говорит, Удав, даму, ты ж вроде не жаловал таких ранее, а я тебе за нее Слюня подарю…

Еле ушла, Анг, не пойду боле, хватит, натерпелась. Не то змеюка поймает — не уйти…

— Ладно, лапа, — в раздумьи протянул Ангмар, набрасывая капюшон. Сам схожу. Пора, видать, знакомиться…

— Не ходи, Анг! — вновь заколыхалась Нола, прижимаясь к нему. — Не надо… Они второго дня дальше двигать собрались, на пустырь, помнишь, где еще псина эта приблудная со стаей Рваного сцепилась.

— Какая псина? — казалось, Ангмар не вслушивался в слова женщины.

— Как — какая?! Ты ж сам говорил — боевой пес, жалко, мол, пропадает, вроде вас рвал такой лет восемь назад. Худущий, одни глаза, одичал совсем, в репьях…

— А… было дело. Ловчего свалил, лихо свалил, с браслетом, да и я молодой тогда гулял, не уберегся, ушлый дед попался… Добрый пес — ну и что?

— Так там же, — аж подпрыгнула Нола, — куда приезжие собираются, псина эта и ночевала. В лес сбегает, пожрет чего — и опять на пустырь ляжет и воет. Мы в деревне думали — отъедет зверь, тоской изойдет. А потом уже Су рехнулся, и зверь его на дух не переносил — рычит да скалится, а убогий все шиповника наломает и раскидывает по камням. И там набросал, на лежбище — так ночью вроде стоны пошли и вой дикий; утром дурачок еще по веткам прыгал, ноги изодрал, а сам счастливый такой… Снова зелени навалил и удрал, а с вечера волки-то и пришли, как учуяли чего. Пастушонок Рони рассказывал, как пса волки смяли, подох, бедный… Полстаи положил, Рваному лапу у бедра перекусил и глотку так и не выпустил, а уж на что вожак был, всю округу в страхе держал. И ветки все смяли и покидали по сторонам…

— Ветки, — буркнул Ангмар. — Ты верь больше пастуху вашему, языкатому!.. Он потом заливал, что как светать стало, видал он на пустыре, у псины конченой, оборотня ночного, варка, стало быть… С рогами и дыханием огненным, — и будто плакал варк поганый над собакой блохастой, как над дитем малым… Дурость человеческая, дурость да язык лопатой! Где ж это видано, чтоб Враг слезу точил, кровушки ему, что ли, захотелось, собачьей, а товар протух — так расстроился, родимый, не докушал!..