Ирландские танцы (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Разрешаю.

— Скажите, а правда или просто сплетни такие? Мол, вы провидец, товарищ генеральный комиссар?

Почему меня посчитали провидцем, так и не узнал.Проснулся. Или очнулся? В чем разница?

Первое, что увидел — сверкавшие стеклышки очков, а потом опознал, что они на лице Александра Петровича. А он откуда в Берлине взялся?

— Товарищ Исаков, — пробормотал я. — Вы же в Париже должны быть?

Петрович, поправив очки, обернулся и позвал:

— Света, очухался наш начальник. Только, пока еще заговаривается. Верно, думает, что он до сих пор в Германии. — Повернувшись ко мне, сочувственно поинтересовался. — Володя, то есть, Олег Васильевич, ты что-нибудь помнишь?

Я откинул на подушку тяжелую голову, прикрыл глаза и начал вспоминать. Так, а ведь из Берлина-то я уехал. Была дорога, ехали долго, с пересадками, потом пересек границу. Во Франции была проверка документов. Кажется — уже к Парижу подъехал, а дальше все напрочь вырубило. Какое сегодня число? Мне второго сентября в Елисейский дворец, крест получать. То есть, не крест, а орден Почетного легиона.

Почувствовал, что мое лицо протирают влажным холодным полотенцем. Открыв глаза, увидел заботливый взгляд Светланы Николаевны. Точно усыновила!

— А что со мной? — поинтересовался я.

— Точно не скажем, но доктор был, сказал, что такое бывает при последствиях контузии, — сообщила Светлана Николаевна. — Сказал, что раньше бы он такого и сам не знал, даже диагноз бы не поставил, но в госпитале сталкивался, когда бойцов из-под Амьена привозили. Дескать — выкарабкался после контузии, уже выписывать можно, а тут — рецидив. Высокая температура — а у тебя, товарищ Кустов, всю ночь под сорок, бессознательное состояние. Бывает, что и умирают, не приходя в себя, бывает, что и очухиваются. Кто через день-другой, а кто и через неделю.

— А я такое и безо всяких докторов знаю, — вставил свою фразу Петрович. — Сам после Мукдена в госпитале лежал, и на раненых насмотрелся, и на контуженных. Всяко бывало. Ты, товарищ начальник, пошевели-ка лучше пальчиками, и на руках, и на ногах. — Приподняв одеяло, Исаков скомандовал: — Ну-ка, сначала на ногах… Ага, шевелятся. И на руках тоже ничего. Значит, не парализован, встанешь скоро.

Ну вот, есть и хорошая новость. А я уже испугался, а еще вспомнил слова страшной докторши из госпиталя в Питере, которая когда-то Артуру Артузову уши крутила — дескать, долго не проживу, с такой-то жизнью. Но если я хотя бы во сне дожил до сорок первого года, значит, доживу до сорока с лишним лет. Ух ты, сорок с лишним, это же почти старик.

Сорок, блин. А мне в той реальности сколько было? Пятьдесят два?

— А я здесь сколько лежу? И как оказался?

— А ты, товарищ начальник, сам нам с вокзала позвонил, — сообщила Светлана Николаевна. — Я трубку сняла. А тут твой голос, как у умирающего лебедя — ты уж прости, от тебя и слышала — дескать, сижу около вокзала, в скверике, приезжайте и заберите. Приболел. И пусть мол, Петрович приезжает и никому из сотрудников не говорить, особенно Наталье Андреевне. Сболтнете — расстреляю через повешение. Ну, мы с Сашей шапку в охапку, в машину, да на вокзал. А ты и на самом деле в скверике, только уже без сознания. Но ничего, даже карманы не успели обчистить, и чемодан на месте. Мы тебя вместе с нашим шофером, который Владимир Иванович, в машину, да и сюда, от греха подальше.

— Сюда — это куда? — не понял я.

— Эх, а мы думали, что начальник все про всех знает, — покачал головой Петрович. — А сюда, так это на квартиру, что мы со Светой в аренду взяли. Не можем же мы все время то в торгпредстве жить, то в гостинице. Или нельзя?

— Так ладно, что уж с вами делать, с молодоженами, — хмыкнул я, слегка посетовав, что такая вещь прошла мимо моего внимания. А вообще — прошла мимо, так и прошла.

Стало быть, до Парижа я кое-как доехал, а там, практически «на автомате» позвонил своим, да еще и пристрожил? Ну и ну. И как это я умудрился? Впрочем, я молодец. Представляю, что бы случилось, если бы потерял сознание в вагоне. Из вагона бы не выкинули, понятное дело, но что могли решить, если человек без сознания и с температурой? Отвезли бы в больницу, положили бы в инфекционное отделение, стали подозревать какую-нибудь болезнь, вроде испанского гриппа, а то и тифа. А там, глядишь, чего-то бы подхватил, вроде холеры или малярии. А еще ведь ума хватило попросить ехать за мной именно Петровича.

— Ребята, дайте руки, — попросил я, вытаскивая свои собственные из-под одеяла. Ухватив и Петровича и Светлану Николаевну, пожал их ладони и сказал. — Спасибо вам. И спасибо, что вы у меня есть.

Потряс, а потом уронил руки обратно на постель. Что-то они у меня плохо держатся на весу. А еще и дрожат.

Кажется, от неожиданной благодарности смутились все. И Петрович, и его боевая подруга, а больше всех я сам. Что-то на меня такое накатило. Светлана Николаевна вытерла слезу, а Исаков нарочито грубовато спросил:

— Скажи-ка, товарищ командир, у тебя сколько контузий было? Про одну я знаю, которая под Кронштадтом была. Шрамы мы тут твои видели, Света вся обрыдалась.

Как это они мои шрамы видели? Ух ты, а ведь меня и раздели, и переодели.

Так, а сколько их у меня было-то, контузиев? Под Кронштадтом, когда словил шрапнель в грудь, но жив остался — это раз. А еще была пуля, когда мужики восстали. Но это ранение. А вот когда еще один мятеж был, под Шексной? Кажется, тоже приложило, а это считать? Да, а ведь у моего Володьки Аксенова было и ранение, и контузия.

— Три штуки, — сообщил я. — Самая первая — на германской, хотя ранение от австрийцев. А две уже после. — Подумав, решил задать вопрос, который меня мучил очень давно, еще с того времени, когда я первый раз открыл «Записную книжку нижнего чина». — А вот скажи мне, товарищ штабс-капитан, как опытный человек, войны прошедший, да еще и кавалер орденов. Как такое возможно — чтобы и штыком получить, да еще и контузию?Если мы с австрийцами в рукопашной сошлись, отчего по нам огонь отрыли?

— Так тут по-разному могло быть. Допустим — пошли австрийцы в атаку, нашей артиллерии приказ отдали бить по противнику, а вашим командирам о том не довели, а вы уже в контратаку пошли. Вот и попали под собственный огонь. Или наоборот — вы в атаку пошли, а австрияки навстречу, а их артиллерия огонь открыла. А могло и такое быть. Сцепились вы в рукопашную, неприятеля много, а начальство вас решило списать — мол, все равно пропадете. Вот, тогда по вам и шарахнули — и по австриякам, и по своим. Или австрияки огонь открыли. На войне всякое бывает. От своего огня потери, иной раз такие бывают, что и враги не нанесут. А то ведь и бомбу кто-то мог рядом кинуть. И так бывает.

Да уж, да уж. Петрович зря говорить не станет. Чай, русско-японскую прошел, империалистическую, а еще и гражданскую. Потери от «дружественного» огня были во все времена. И в моем времени, кстати.

— А какая число сегодня? — спросил я, заранее приготовившись к плохой новости. Дескать — уже число второе или третье.

— Завтра первое сентября.

Первое — это завтра, а прием у меня второго, в три часа пополудни. Значит, мне как-то нужно встать, себя привести в порядок, а потом либо в торгпредство ехать, либо к Наташе. Моя попытка встать с постели была сразу же пресечена Петровичем. Бывший штабс-капитан без особых усилий уложил мою вялую тушку обратно на кровать.

— Лежи, товарищ начальник, вставать тебе пока не велено. Доктор велел тебе спать побольше. Мол — лекарств от контузий все равно нет, поэтому сон — лучшее лекарство. Он тебе веронал оставил. Велел, чтобы как в сознание придешь — пилюльку выпить.

Веронал? Веронал я уже ел, но тогда другие обстоятельства были. Нет, веронала не хочу. Побочка замучает. Лекарства, блин…

— Спробуй заячий помет!

Он — ядреный! Он проймет!

И куды целебней меду,

Хоть по вкусу и не мед[2].