Меченосцы - Генрик Сенкевич

Мацько покачал головой:

— Пойти-то я пойду, да позволит ли каштелян?

— Я дам честное слово рыцаря, на двенадцать недель, мне больше не нужно…

— Что тут толковать: на двенадцать недель. А если ты будешь ранен и не вернешься, что тогда станут думать?..

— Хоть на четвереньках, а вернусь. Да вы не бойтесь. Кроме того, может быть, за это время король вернется с Руси, и у него можно будет просить помилования.

— Верно, — сказал Мацько. Но, помолчав, прибавил:

— Дело в том, что каштелян сказал мне еще вот что: "Мы забыли о вашем племяннике из-за смерти королевы, но теперь пора все это кончить".

— Позволит, — уверенно отвечал Збышко. — Ведь он же знает, что шляхтич свое слово сдержит, а отрубят ли мне голову сейчас или после Михайлова дня, это ему все равно.

— Эх, нынче же пойду.

— Нынче вы ступайте к Амылею и маленько отдохните. Пусть вам какого-нибудь лекарства приложат к ране, а завтра ступайте к каштеляну.

— Ну, значит — с Богом.

— С Богом.

Они обнялись, и Мацько направился к двери, но на пороге остановился и, нахмурив лоб, словно о чем-то вспомнил.

— Да ведь у тебя еще нет рыцарского пояса: Лихтенштейн скажет тебе, что не станет драться с непосвященным. Что ты тогда с ним сделаешь?

Збышко призадумался, но только на миг.

— А как же на войне? — сказал он. — Разве рыцарь выбирает обязательно одних рыцарей?

— Война — одно дело, а поединок — совсем другое.

— Верно… только… постойте… Надо что-нибудь сделать… Ну вот — выход есть. Князь Януш меня опояшет. Если княгиня и Дануся его попросят, он опояшет. А я по дороге подерусь еще в Мазовии, с сыном Миколая из Длуголяса.

— За что?

— За то, что Миколай, знаете, тот, который состоит при княгине и которого зовут Обухом, сказал, что Дануся — "мразь".

Мацько с удивлением посмотрел на него, а Збышко, желая, видимо, получше объяснить, в чем тут дело, продолжал:

— Этого я, конечно, тоже не могу простить, а с Миколаем мне драться нельзя: ведь ему лет восемьдесят.

На это Мацько сказал:

— Слушай, парень. Жаль мне твоей головы, но ума твоего не жаль, потому что ты глуп, как козел.

— Да вы чего сердитесь?

Мацько ничего не ответил и хотел уйти, но Збышко еще раз подскочил к нему:

— Что же Дануся? Здорова? Не сердитесь из-за пустяков. Ведь вас так долго не было.

И он снова наклонился к руке старика, а тот пожал плечами, но ответил уже несколько мягче:

— Здорова, только ее еще не выпускают из комнаты. Будь здоров.

Збышко остался один, но как бы возрожденный душой и телом. Ему было радостно думать, что впереди еще три месяца жизни, что он поедет в дальние страны, разыщет Лихтенштейна и сразится с ним не на живот, а на смерть. При одной мысли об этом радость наполняла его грудь. Хорошо хоть двенадцать недель чувствовать под собой коня, ездить по вольному миру, сражаться и не погибнуть без отмщения. А потом пусть будет что угодно, — ведь это же огромное протяжение времени. Король может вернуться с Руси и простить его, может вспыхнуть та война, которую все давно предсказывали. Может быть, сам каштелян, увидев через три месяца того, кто победил Лихтенштейна, скажет: "Ступай на все четыре стороны". Ведь Збышко ясно чувствовал, что, кроме меченосца, никто не ненавидел его, и что сам строгий каштелян краковский только как бы по необходимости приговорил его к смерти.

Надежда все разгоралась в нем, потому что он не сомневался, что в этих трех месяцах ему не откажут. Напротив, он думал, что ему дадут времени даже больше, потому что такой случай, чтобы шляхтич, поклявшись рыцарской честью, не сдержал слова, не может даже прийти в голову старому владыке Тенчина.

И вот, когда Мацько на другой день под вечер пришел в тюрьму, Збышко, который уже еле мог сидеть на месте, кинулся к нему навстречу и спросил:

— Позволил?

Мацько сел на постель, потому что от слабости не мог стоять; с минуту он тяжело дышал и наконец ответил:

— Каштелян сказал так: "Если вам надо разделить землю или имущество, то на неделю или на две я вашего племянника под честное слово рыцаря отпущу, но не больше".

Збышко был так поражен, что некоторое время не мог произнести ни слова.

— На две недели? — спросил он, помолчав. — Да ведь в неделю мне даже до границы не доехать. Что же это такое?.. Разве вы не сказали каштеляну, зачем я собираюсь в Мальборг?

— Не только я просил за тебя, но и княгиня Анна.

— И что же?

— Что? Старик сказал ей, что голова твоя ему не нужна и что он сам тебя жалеет. "Кабы, — говорит, — я нашел хоть какое-нибудь основание, хоть бы даже видимость основания, — так я бы его совсем отпустил. Но уж ежели не могу, значит, не могу. Плохо, — говорит, — будет жить в этом королевстве, если люди станут закрывать глаза на закон и дружески потакать друг другу; этого я не сделаю, хотя бы дело шло о Топорчике, моем родственнике, или хотя бы даже о родном брате". Вот какой упрямый народ! Да он еще так сказал: "Нечего нам угождать меченосцам, но и позорить себя перед ними тоже нельзя. Что бы подумали и они, и их гости, которые съезжаются со всего мира, если бы я позволил приговоренному к смерти шляхтичу ехать к ним на поединок? Разве бы они поверили, что наказание его не минет и что в нашем государстве есть какое-нибудь правосудие? Я предпочитаю отсечь одну голову, чем обрекать на смерть короля и королевство". На это княгиня сказала, что странно ей такое правосудие, от которого даже родственница короля не может спасти человека, но старик ей ответил: "И сам король может пользоваться только правом миловать, но не бесправием". Тут они стали спорить, потому что княгиня рассердилась: "Так не гноите, — говорит, — его в тюрьме". А каш-телян отвечает: "Хорошо. Утром велю поставить на площади помост". На том и разошлись. Разве только Господь Бог спасет тебя, горемычного… Наступило долгое молчание.

— Как? — глухим голосом проговорил наконец Збышко. — Значит, это будет теперь же?

— Дня через два, через три. Я что мог, то и сделал. Упал в ноги каштеля-ну, просил помиловать, а он опять свое: "Найди закон или хоть какую-нибудь лазейку". А что я найду? Был я у ксендза Станислава из Скарбимежа, чтобы он пришел тебя причастить. Пусть хоть та слава будет, что тебя напутствовал тот же ксендз, что и королеву. Да не застал я его дома, потому что он был у княгини Анны.

— Может быть, у Дануси?

— Куда там. Девка выздоравливает. Я еще завтра рано утром пойду к нему. Говорят, что после его исповеди вечное спасение прямо, можно сказать, будет у тебя в кармане.

Збышко сел, уперся локтями в колени и опустил голову так низко, что волосы совсем закрыли его лицо. Старик долго всматривался в него, а потом стал потихоньку звать:

— Збышко.

Мальчик поднял лицо, скорее рассерженное и полное холодной злобы, нежели грустное.

— Что?

— Слушай внимательно, потому что, может быть, я кое-что придумал.

Сказав это, он подвинулся ближе и почти зашептал:

— Слыхал ты о князе Витольде, как некогда, сидя в плену у нашего теперешнего короля в Креве, он ушел из тюрьмы в женской одежде? Ни одна женщина здесь за тебя не останется, но бери мой кафтан, бери колпак и уходи, понял? А ну как тебя не заметят? Да даже наверняка. За дверями темно. Лица твоего освещать не будут. Вчера видели, как я выходил, и никто даже не взглянул. Сиди тихо и слушай: завтра найдут меня, — и что же? Отрубят мне голову? То-то им будет радость, коли мне и так жить осталось две либо три недели. А ты, как только выйдешь отсюда, садись на коня и поезжай прямо к князю Витольду. Напомнишь ему, кто ты, поклонишься, он тебя возьмет, и будет тебе у него, как у Христа за пазухой. Тут люди поговаривают, что войска князя разбиты татарами. Неизвестно, правда ли это, но, может быть, потому что покойница-королева это предсказывала. Если правда, то князю тем более нужны будут рыцари, и он тебя примет с радостью. Ты же держись за него, потому что на свете нет лучшей службы. Коли другой король проиграет войну, так уж его дело кончено, а у князя Витольда такая изворотливость, что он от проигранных войн становится еще сильнее. И щедр он, и наших страсть как любит. Расскажи ему все как было. Скажи, что хотел идти с ним на татар, да не мог, потому что сидел в башне. Бог даст, он одарит тебя землей, мужиками, и в рыцари тебя посвятит, и короля станет просить за тебя. Он хороший заступник — увидишь. Ну?

Збышко слушал молча, а Мацько, как бы возбужденный собственными словами, продолжал:

— Надо тебе не погибать молодым, а возвращаться в Богданеи. А как только вернешься, сейчас же бери себе жену, чтобы наш род не пресекся. Только когда детей наплодишь, можешь вызвать Лихтенштейна, а до тех пор не смей мстить, потому что, если тебя подстрелят где-нибудь в Пруссии, как меня, тогда уж ничего не поделаешь. А теперь — бери кафтан, бери колпак и ступай с Богом.