Краткая книга прощаний - Владимир Владимирович Рафеенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пашка! — закричала Магда. Артур испугался и притих. — Пашка! Выходь. Ты де хлеб побросала?..
К шести садились завтракать.
Их блокпост, находясь между Тихоновым и Пагрою у реки Бучейки, отстоял, таким образом, от любого другого человеческого жилья ровнехонько на шесть десятков тревожно-бесконечных километров. В бесконечном ярко-синем пространстве божьего неба дрожали и переходили в вечность изжитые года. Мать умерла как-то незаметно, а вот с отцом они жили как раз до Пашкиного четырнадцатилетия. В тот год и Пашка, между нами говоря, давно уже помогавшая сестре и отцу, также поступила в Тихонове на железнодорожную службу.
Одним осенним ранним утром отец уехал туда на единственной электричке, что останавливалась на их посту в пять ноль пять, и больше не вернулся. Сестры прождали его месяц, до получки, а потом в магазин стала ездить Магда, оставляя Пашу одну на сутки.
Потом изобрели телевизор, в городе Пашка его увидала, и он ей не понравился. Она не любила чудес. Ей достаточно было и того, что часто снился отец — Алексей Григорьевич. Он рубанком правил лутку. Надета на нем обычно была коричневая рубаха и штаны, что они ему за год до его ухода справили. Во сне Паша выходила из кухни, шла к дому, а отец стоял у верстака, подбивал рубанок в тишине житейского моря.
Этот сон она часто за завтраком пересказывала сестре. Медленно, спокойно, с неисповедимой полнотой вставало очередное утро. Кормились поросята, куры, индюки, гуси. Орали воробьи на зеленоватых обледеневших ветках. Со стены осторожно улыбалась иконка Николая Угодника. Тропка наверх по насыпи к железнодорожному полотну была исчерчена неведомыми следами.
— Магда, а Васильич приехать обещался на субботу.
— К молочку. — Магда стремительно наливалась краской. Корова Агата с некоторых времен прославилась как в Пагре, так и в достопамятном Тихонове. Поехать к сестрам «на молоко» считалось занятием серьезным. Одно время много находилось охотников нет-нет да и заехать на блокпост поутру в пять ноль пять, когда изумительно свеж воздух, а к запаху степи примешивается запах просмоленных шпал, гранита, пахнущего морем, запах дороги, ведущей в далекие дали, к Пагре или к Тихонову, а может, и дальше, даже, наверно, дальше, запах близкого человеческого жилища и двух женщин в нем, запах тающих звезд и прошедшего ночью ливня.
С течением времени выяснилось, что наиболее страстными во всех отношениях людьми, в высокой степени охочими до молока коровы Агаты, являются Александр Зобин из ремонтных мастерских города Тихонова — большого роста мужчина, очень прямой в привычках, и тихий человек, работавший нигде в особенности, однако при вокзале Пагры, — Иртуганов Гоша.
Магда и Паша всегда и с мясом, и с молоком, картошка там, соленья, варенья всякие. Спички, хлеб, керосин, сахар, иногда что-то из одежды — это в город, да еще вот конфеты. Каждый выезд становился праздником, а ежели к тому, по воле провидения, сопрягался он с каким-нибудь религиозным, церковным, из тех, что праздновались на третьем блокпосту, то радость становилась вовсе неизмерима. Спать ложились рано, зря керосин не жгли, и где-то в четвертом часу просыпались. Сначала переговаривались, ворочаясь на огромнейших перинах, потом вставала Магда, зажигала светильник, и только после этого поднималась Паша. Она утром всегда имела чуть испуганный вид.
В Ямах, что немного левее Пустых прудов, сестры собирали травы. В посадках на той стороне балки — грибы, маленькие кислые яблочки и грушу-дичку. К октябрю в бане и доме висело, лежало, стояло умом непостижимое количество отдельных травяных сборов, настоев, наливочек и тому подобного хлопоту. Дом огромный, сплошь пропитанный осенними дымами, разнообразнейшими кулинарными причудами, навозом и табаком, прочим домашним запахом, к осени как бы нахохливался, насупливался, что ли, становился вовне все более темным, внутри же теплел.
В его тепле, в тревожных, печальных сумерках позднего ноября готовила Магда ярое питье. Сильная, большерукая Магда у парующих кастрюль. Огонек светильника тускл и, как бы это сказать, мельхиоров, тишайше зеленоват, а может, только желтоват с проседью. Пашка, вошедшая с холода, медленно раздевается, водит белыми обветренными руками по груди и бедрам.
— Что ты, — говорит Магда, подходит, помогает снять бурки. Паша не отвечает, хотя и шевелит губами. Через час или около того садятся за стол. Еда простая, но ее много. Окна запотевают, снова подходит морозец. Говорит немного, но долго. Магда старше на семь лет, красивые длинные волосы, ногти на руках желтые и толстые, широка в плечах, невысокая. Паша повыше, с полнотой. У обеих большие зеленые глаза.
— Васильич приедет, сразу покорми. Пусть спит. Да смотри мне…
Магда быстро дожевывает и добавляет:
— Я на пруды, снасти посмотрю, и на Ямы, к обеду буду. Скотину накормишь сама.
Надо заметить, что сестры жили дружно. Вместе работали, думали вслух, читали молитвы, вместе любили мужчин. Ну так уж получилось с самого первого раза.
Отца уже год как не было, и приехал на молоко Зобин. До вечера спал. Вечером отужинали чем Бог дал. Выпили. Пятнадцатилетняя Пашка опьянела. Магда затушила светильник. В том долгом и темном медленном движении, что началось потом, по-другому, видимо, никак и не могло получиться. К утру Зобин заснул, а темные молчаливые сестры помолились долго и, одевшись, принялись за работу без спешки и суеты. И так было, будто ничего не случилось, и Зобин остался еще на день.
Пашка, впрочем, как и Магда, была женщиной сильной, однако куда более страстной, инстинктивно умелой и гибкой в любви. Глаза моментально делались застывшими, влажными. Она любила кричать и любить до крови, бесстыдно и бесстрашно. В те редкие ночи, когда мужчина снова был, был здесь, был вот, был рядом, вдохновленная, совершенно безумная Пашка любила и его, мужчину лежащего, стоящего, дышащего здесь, и его одежду, и обувь, и запах, и голос, и так же, так же по-новому ярко, безудержно она в эти ночи любила и дом свой, и степь, и полотно железной дороги, и сестру, и тело ее большое, мягкое, целовальное неизбывно.
Раньше в дом наезжали разные, очень разные мужчины. Но так повелось, что сестры никогда не пускали зараз двоих, троих. Один. Только один — и больше ничего. На станциях об этом, одно время, много говорили, но скоро привыкли. Вот и осталось с течением времени у сестер только два заезжих кавалера. Кто знает почему?
Зобин был холост, в тон сестрам неговорливый, по хозяйству иногда помогал. Наезжал раз, редко два раза в месяц.
