Фантастика 1986 - Тихон Непомнящий

— Когда прилетим, не смейте выходить! Полетите обратно. На вас нет каски.

— Ничего, у меня голова крепкая! — крикнул я в ответ, а шишковатый нос показал мне кулак.

Однако вскоре он смилостивился.

— Спрашивайте, — сказал он, когда уши привыкли к шуму. — А то поздно будет…

— Почему Авачинский так долго молчал? — спросил я, выказывая осведомленность. — В чем причина нарушения периодичности?

— Не знаю. Думали, в пятьдесят девятом активизируется. Породы в кратере нагрелись до восьмисот градусов.

— А как теперь угадали?

— У нас там станция на высоте километра. Сейсмоприборы на склоне, репера. Мы пробуждение Шивелуча за полгода угадали. Вот этот человек за три дня само извержение предсказал. — Шишковатый нос ткнул пальцем в одного из своих коллег. — Не поверили. Сказали, молод еще. Но он оказался прав. Будете писать, укажите, а то средств мало выделяют…

— Для города есть опасность?

— Нет. Далеко Авачинский… Разве что пепел нагонит ветром. Но паники не будет. Предупредили, говорю! — кричал он, надсаживаясь из-за гула и дребезга.

— А лава?

— Больше чем на десять километров не утечет. Технику подготовили, бульдозеры. В случае чего насыплют защитный вал. Напишите, что извержения воздействуют на изменения климата. На Шивелуче два с половиной кубических километра породы выбросило, подняло на десять километров…

— А сейчас сколько?

— Пока не знаем. Электрические разряды, молнии бьют в кратер. Есть предположение, что от этого жизнь зародилась на Земле. Образуются аминокислоты. Все про это спрашивают. Сенсация!

Крик его звучал насмешливо.

Вертолет накренился, поворачивая, и я прильнул к иллюминатору. Теперь был виден малый «новый» конус Авачинского вулка, на с гигантским столбом черного дыма над ним. Черноту пронизывали красные и желтые стрелы, с невероятной скоростью стремящиеся вверх. Где-то на громадной высоте они замедляли полет и рассыпались на мириады светящихся точек, которые, угасая, тоже прочерчивали черноту.

Краем уха слушал вулканологов, речь которых пестрила птичьими словами: «андезит», «дацит», «риолит», «пелейский», «катмайский», «страмболианский»…

— Как вас зовут? — спросил я человека с шишковатым носом, но он только махнул рукой. Вертолет пошел на посадку.

Вулканологи высыпали из машины. Шишковатый нос крикнул мне:

— Подавайте!

Я стал добросовестно подтаскивать к выходу груз и, передав из рук в руки последнюю вещь, собрался выскочить сам.

— Куда! — заорал шишковатый нос. — Вы без каски!

Но я уже был на земле, а вернее, на каких-то хрустящих под ногами комках, и бежал прочь от вертолета. Рядом со мной что-то ухнуло на землю, обдав теплым ветром. В воздухе стоял дикий рев, вой, грохот, и я уже не слышал, что мне кричат, стараясь увеличить расстояние между собой и сердитыми вулканологами.

Вдруг ноги мои оказались в пустоте, а «третья точка» коснулась почвы и, увлекая за собой множество мелких камешков, я скользнул на спине вниз по склону…

Теперь уже кричал я, но никто не откликался. Да и мудрено было меня услышать, если с неба наваливался одуряющий гул, а земля шипела как сто тысяч раздраженных змей.

Я выкатился на обширную и довольно большую площадку и встал на ноги лицом к вулкану, для чего-то отряхиваясь. Локти мои были сплошная ссадина. Справа вздымалась почти отвесная круча, с которой я ссыпался. Вскарабкаться на нее не было никакой возможности.

Я пошел влево, но на этот раз осторожно, и шагов через триста оказался на краю новой осыпи, откуда открывался вид на большой, заросший каменными березами и кедровым стлаником распадок.

Он резко шел под уклон, и по нему с грохотом неслись вниз каменные глыбы, сокрушая скрюченные стволы деревьев. Выше по распадку уже разгорался лесной пожар, а еще выше, где распадок теснили фиолетовые бугры и скалы, виднелся какой-то непонятный вал. Он был довольно далеко, но мне показалось, что он шевелится и даже сползает по склону. Над ним багрово светился плотный дымный воздух…

Как я очутился в той пещере, сам не знаю. Я уже примирился с неизбежностью гибели и снова приобрел способность соображать. Как потом я выяснил, по научным прописям, такой пещеры здесь быть не могло. Но она была. Стены и низкие белые своды ее (я едва не доставал их головой) показались мне будто отполированными. Я не знаток минералогии, но это был явно не известняк, белый, но пористый, как помнилось. Даже в слабом свете, пробивавшемся снаружи сквозь дым и пыль, белизна была поразительная…

И поэтому резко выделялся на ней черный шарик, величиной с пинг-понговый, прилипший, казалось, к своду пещеры в самом высоком ее месте. Как это ни странно, в пещере легче дышалось, и у меня достало еще сил и любопытства поднять руку к невысокому своду и дотронуться до шарика.

Мне показалось вдруг, что я могу его взять, ухватиться за него, выдернуть… И я это сделал.

Он был совершенно круглый. Изо всех сил я тянул его вниз, а он, чуть отделившись от свода, тут же выскользнул из пальцев и неуловимо взметнулся вверх.

Это было немыслимо. То ли гора над сводом — сплошной магнит, а шарик железный, то ли… Даже в своем отчаянном положении я не мог устоять перед извечной тягой человека к эксперименту. Достав из кармана складной нож, я приложил его лезвием к своду, потом к черному шарику. Нож не прилип, а когда я выпустил его из рук, упал, больно стукнув по ноге.

Но я не замечал боли. Таинственный черный шарик завладел всеми мыслями, всем моим существом…

Я вновь потянулся к нему, обхватил его покрепче пальцами, оторвал от свода и протиснул в образовавшийся просвет пальцы другой руки. Теперь шарик лежал, да, лежал на ладони, крепко прижимая кисть руки тыльной стороной вверх, к гладкой белой поверхности. Схватив себя за пальцы освободившейся рукой, я потянул упиравшийся в ладонь шарик вниз.

Это было все равно что поднимать тяжесть с полу вверх. Только такой плотный и «тяжелый» шарик вряд ли нашелся бы на всей земле. Я повис на шарике и даже ноги подогнул. Он довольно легко пошел вниз, и я оказался на коленях. Во мне килограммов восемьдесят. Я прикинул: будь во мне шестьдесят, я бы его не заставил опуститься. Значит, черный шарик «сбросил» с меня более трех четвертей веса. Но может быть, его стремление вверх все-таки обусловливается какой-нибудь загадочной силой в самой пещере?

Выпнув в кисти руку, опираясь на шарик, как на стол, я крепко сжал его пальцами, почти не ощущая тяжести тела, встал на ноги и пошел к выходу из пещеры. Никогда в жизни мне не было так легко идти. Казалось, — подпрыгни — и полетишь…

Снаружи уже было менее дымно, но метрах в десяти от пещеры теперь обозначился ручей багровой лавы. Он прокладывал себе дорогу, сдвигая мелкие камни и обтекая крупные. Было очень жарко, лицо мое горело, но шарик по-прежнему упрямо давил мне в ладонь, стремясь вверх. Это подлежало осмыслению, и я, осторожно повернувшись, шагнул обратно в пещеру, показавшуюся мне теперь прохладной.

Опираясь на шарик, я думал о том, что всегда пренебрегал физикой и математикой, с младых ногтей мечтал писать. И писал… стихи, которые годились лишь для чтения в дружеско-снисходительном кругу, а когда этот запал кончился, меня стало хватать лишь на газетные очерки, ловко превращаемые редактором в скупые заметки. О рассказах и речи быть не могло, так как мне пока еще не хватало наглости настаивать на публикации того, что воспринималось бы не хуже большинства печатавшегося. Не хуже и… не лучше. Впрочем, журналистскую свою долю я не променял бы ни на какую другую…

Шарик помогал не чувствовать своего веса, а это навевало воспоминания о несбыточном.

Кто из нас не мечтал летать?

Не на самолете или ином техническом чуде, нет. А так вот, просто подняться в воздух и полететь. Или на диване, как на ковре-самолете. Ощущение полета из мечты или сна никак не сравнимо с будничным перемещением в самолете. Нет упоения полетом, нет восторга, нет чувства собственной силы. А при опоре на шарик это чувство почему-то появилось. Как во сне или мечте. А откуда являются нам эти сны и мечтания? Не бунтует ли наше подсознание против бремени тяготения?

Своих юношеских стихотворений я не помню, но одно из них, при всем его несовершенстве, прочно засело в голове.

Что стал внезапно невесом,вчера я обнаружил.Ликуя, наплевав на стужу,я выскочил наружуи прокатился колесом.Гляжу, поверить не могу —ни следа на снегу!

Тогда, решив проверить дар,ниспосланный мне свыше,помчался, будто на пожар,вскарабкался на крышу.На крыше пусто и темно,за краем крыши — пропасть…Лететь-то можно, но…заговорила робость.И расхотелось мне лететь —подумал я в смятенье,что не смогу преодолетьземное тяготенье.

Я был однажды невесом,мог прокатиться колесом,воздушно легок на бегу,не увязал в снегу…Теперь о тяжести своейзабыть я не могу.Я не шагнул через карниз,не сбросил страха иго.Я побоялся прыгнуть вниз,а надо было прыгать!

Видимо, когда я писал это стихотворение, мне ни сном ни духом не мерещились физические законы, а уж о предчувствии случая на вулкане и говорить нечего. Была, верно, какая-то житейская неурядица, породившая аллегорию с претензией на философичность…