Мама и смысл жизни - Ирвин Ялом

— Мне незачем знать о вашем здоровье. Здесь я пациентка.

— О нет, тут кроется нечто большее, это не просто отсутствие интереса, и дело не в том, что вы пациентка, а я доктор. Вы меня избегаете. Вы не желаете ничего про меня знать. В особенности вы закрываетесь от любых сведений, как-то снижающих мой образ. С самого начала я вам сказал, что, поскольку мы встречались в обществе и у нас есть общие друзья, Эрл и Эмили, я не смогу от вас укрыться. Но вы ни разу не поинтересовались мной, не пожелали про меня что-либо узнать. Вам это не кажется странным?

— Когда я начала ходить к вам, я не хотела снова идти на риск потерять близкого человека. Я не выдержала бы. Поэтому у меня оставались только две возможности…

И тут Айрин по своему обыкновению замолчала, словно я должен был угадать конец фразы. Я не хотел ее поощрять, но сейчас важно было не прерывать поток ее излияний.

— И что же это были за возможности?

— Первая — не допускать, чтобы вы стали для меня что-то значить. Но это, конечно, было невозможно. А вторая — не видеть в вас реального человека, с историей.

— С историей?

— Да, с историей жизни, которая начинается с начала и идет к концу. Я хочу держать вас вне времени.

— Сегодня вы, как обычно, вошли ко мне в кабинет и направились прямо к своему стулу, не глядя на меня. Вы всегда избегаете смотреть мне в глаза. Вы это имеете в виду, когда говорите «держать вне времени»?

Она кивнула.

— Если я буду на вас смотреть, вы станете слишком реальны.

— А реальный человек рано или поздно умирает.

— Вот теперь вы все поняли.

Урок 3. Горестный гнев

— Айрин, я только что узнал, что умер муж моей сестры.

Этими словами я однажды начал сеанс.

— Скоропостижно. Коронарный тромбоз. Я, как вы видите, потрясен и выбит из колеи, — тут мой голос дрогнул, — но я сделаю все от меня зависящее, чтобы это нам сегодня не помешало.

Мне было трудно это говорить и трудно делать, но я чувствовал, что у меня нет выбора.

Мортон, муж моей единственной сестры, был мне дорогим другом и много значил в моей жизни с самой юности, с тех пор, когда мне было пятнадцать лет. Потрясенный дневным звонком сестры, я тут же забронировал билет на ближайший рейс в Вашингтон, чтобы быть с ней. После этого я занялся отменой своих встреч с пациентами на ближайшие несколько дней и увидел, что через два часа должна прийти Айрин. Приняв ее, я еще успею на самолет. Отменять ли прием?

За три года нашей терапии Айрин никогда не опаздывала на встречи и ни одной не пропустила, даже в те страшные дни, когда опухоль пожирала мозг и личность Джека. Айрин вынуждена была наблюдать, как неумолимо ухудшается его состояние, но ни разу не отступилась от нашей работы. И я тоже. Я прикладывал все усилия, чтобы помочь ей, с самого первого сеанса, на котором пообещал: «Я не оставлю вас наедине с этим.» Значит, и в этот день скорби ясно, что мне делать: встретиться с ней и быть честным.

Но Айрин не ответила. Мы немного помолчали, и я спросил:

— О чем вы думаете?

— О том, сколько ему было лет.

— Семьдесят. Он как раз собирался уйти на пенсию, оставить практику.

Я замолчал и стал ждать. Чего? Возможно, соболезнований, хотя бы из простой человеческой вежливости. Может быть, даже благодарности за то, что я решил принять Айрин, несмотря на свое горе.

Тишина. Айрин сидела молча, открыто разглядывая выцветшее пятнышко от кофе на ковре.

— Айрин, что сегодня происходит в пространстве между мной и вами?

Я неизменно задавал этот вопрос на каждом сеансе, так как был убежден, что самое важное — исследовать наши отношения.

— Ну, наверное, он был хороший человек, — сказала она, глядя все туда же. — Иначе вы бы так не горевали.

— Айрин, только этого не надо. Мне нужна правда. Что происходит у вас в голове?

Она вдруг подняла на меня взгляд горящих глаз.

— Мой муж умер в сорок пять лет, и если я после этого могу каждый день входить в операционную, оперировать, руководить практикой и учить студентов, то вы уж точно можете прийти сюда и меня принять, черт возьми!

Меня потрясли не столько эти слова, сколько звук ее голоса. Хриплый, низкий — это была не Айрин. Не ее голос. Это было похоже на сверхъестественно гортанный голос девочки из фильма «Изгоняющий дьявола». Я и слова сказать не успел, а она уже схватила с пола свою сумку.

— Я ухожу! — заявила она.

У меня напряглись икры — наверное, я собирался броситься на нее, если она ринется к двери.

— Никуда вы не уйдете. Особенно после такого. Останьтесь здесь и выговоритесь как следует.

— Не могу. Не могу работать, не могу остаться здесь. Я не гожусь на то, чтоб быть с людьми.

— В этом кабинете есть только одно правило: полностью высказывать все, о чем думаешь. Вы делаете свою работу. Хорошо как никогда.

Айрин уронила сумочку на пол и сгорбилась в кресле.

— Я рассказывала вам, что после смерти брата всегда одинаково разрывала отношения с мужчинами.

— Как? Расскажите еще раз.

— У них что-нибудь случалось — авария, проблема, болезнь, и тогда я начинала злиться и выкидывала их из своей жизни. Быстрый разрез! Словно скальпелем! Я режу чисто. Раз и навсегда.

— Потому что вы сравнивали их проблемы со своей неизмеримой потерей? И это злило вас?

Она благодарно кивнула.

— Да, я уверена, это в значительной степени все объясняет. И еще я не хотела, чтобы они для меня что-то значили. Не хотела слушать про их мелкие проблемы.

— А сегодня, здесь?

— Красная пелена! Гнев! Я хотела в вас чем-нибудь запустить!

— Потому что я как будто сравнивал свою потерю с вашей?

— Да. А потом я подумала, что, когда мы закончим сеанс, вы пойдете по дорожке своего садика к жене, которая вас ждет, а с ней — вся ваша аккуратненькая, уютненькая жизнь. И тут все заволакивается красной пеленой.

Мой кабинет расположен рядом с домом, всего футах в двухстах, в удобном коттедже с красной черепичной крышей, укрытом пышной зеленью и фиолетовыми цветами люпина, глицинии, красного жасмина и широколистной лаванды. Айрин любила спокойствие моего кабинета, но часто саркастически говорила, что я живу словно на картинке из книжки.

— Я разозлилась не только на вас, — продолжала она. — Я злюсь на всех, чья жизнь цела и невредима. Вы мне рассказывали про вдов, которым ненавистна жизнь без роли, которым неприятно быть «пятым колесом в телеге» на званых обедах. Но дело не в роли, не в пятом колесе: дело в том, что ненавидишь всех остальных, потому что они живут. Это зависть; она наполняет тебя горечью. Неужели вы думаете, что мне нравится это чувствовать?

— Несколько минут назад, когда вы хотели уйти, вы сказали, что не годитесь быть с людьми.

— А что, гожусь? Разве вам приятно общаться с человеком, ненавидящим вас за то, что ваша жена жива? Помните про черную грязь? Люди не любят пачкаться.

— Я ведь не дал вам уйти.

Ответа не было.

— Я вот думаю, как вам должно быть не по себе, когда вы так на меня злитесь, и в то же время ощущаете себя так близко ко мне, и так мне благодарны.

Она кивнула.

— Погромче, пожалуйста. Я не слышу.

— Ну, мне стало не по себе от мысли: почему вы именно сегодня рассказали мне о своем зяте.

— У вас, кажется, какие-то подозрения.

— Очень сильные.

— Вам что-то показалось?

— Не думаю, что показалось. Я думаю, что вы пытались мной манипулировать. Посмотреть, что я сделаю. Проверить меня.

— Не удивительно, что вы взорвались. Может быть, лучше рассказать, что именно было со мной сегодня, когда я узнал о смерти Мортона.

Я рассказал ей, что отменил все остальные встречи с пациентами, но с ней решил встретиться, и объяснил, почему.

— Я не мог отменить встречу, ведь вы мужественно приходили сюда, несмотря ни на что. Но, — продолжал я, — мне предстояло решить вопрос: как быть с вами и в то же время справляться со своей потерей.

— Так скажите, Айрин, что я должен был сделать? Замкнуться в себе, закрыться от вас? Это было бы еще хуже, чем отменить прием. Постараться быть рядом с вами, быть честным с вами, и не рассказать, что произошло? Это невозможно, это прямой путь к провалу: я давно знаю, что если между двумя людьми стоит что-то важное, и они об этом не говорят, они и ни о чем другом важном тоже говорить не будут. Это пространство, — я жестом обозначил расстояние между нами, — мы должны держать его чистым, не загромождать, и это не только ваша обязанность, но и моя. Поэтому я откровенно рассказал, что у меня случилось. Прямо, как мог — никаких манипуляций, никаких проверок, никаких тайных мотивов.

Айрин снова кивнула, показывая, что я дал разумное, удовлетворительное объяснение.

Позднее, ближе к концу сеанса, Айрин извинилась за свои слова. На следующей неделе она рассказала мне, что описала этот случай в разговоре с подругой, и ту поразила жестокость Айрин по отношению ко мне. Айрин извинилась еще раз.